Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

Она вышла. Лена кинулась ко мне:

— Ты слышал?.. Наши выиграли!.. Ах, Павлик, я такая счастливая, такая счастливая!.. Как-нибудь потом я все-все тебе расскажу!..

Лена выпорхнула из аудитории. Казалось, она вот-вот взмахнет руками — и оторвется от земли...

Следуя рекомендациям врачей, мы попытались добыть для Аси путевку в Евпаторию, в санаторий для больных костным туберкулезом, но из этого ничего не вышло, тогда я, остервенясь, решил отправиться в Москву, в Центральный совет профсоюзов, благо билет в бесплацкартный вагон стоил недорого. Ночь я провел, как всегда, на третьей полке, упершись взглядом в низко нависающий потолок, исписанный и разрисованный моими предшественниками. Мысли мои скакали, распаляя одна другую. Я думал о бюрократах, равнодушных к чужой беде, о Лене, которой раньше был интересен Иов, а нынче — баскетбол... Но о чем бы я ни думал, сладковатый запах преследовал меня, запах смерти...

Я уснул только под утро, но в тот же день, чтобы не терять времени даром, отыскал совет профсоюзов и прорвался в соответствующий кабинет... Не знаю, что подействовало на женщину за огромным, разделявшим нас письменным столом, — то ли мой взъерошенный вид, то ли медицинская Асина карта с врачебным заключением, но из кабинета я вышел слегка успокоенный и обнадеженный.

— А кто для вас она, эта девушка?.. — удивленно и несколько подозрительно спросила меня на прощание женщина, сидевшая по ту сторону стола.

— Человек, — сказал я. — Разве этого мало?..

Никогда еще Москва не казалась мне такой прекрасной, как в этот день. Здесь еще не хлестали дожди, не тянуло сырым, промозглым ветром, — стояло бабье лето, небо кружило голову незамутненной синевой, деревья, украшенные пестрой, еще не опавшей листвой, походили на последний и мощный всплеск жизни...

Я уезжал обратно на другой день вечером, а утром раздался телефонный звонок — и, еще не подняв трубку, я почему-то почувствовал, чей он, этот звонок, может быть...

— Мне нужно с вами встретиться, — раздался ее (конечно же, ее) голос — звучный, напористый.

...Встретиться?.. После всего?.. После того, как она распотрошила, расколошматила мою повесть?.. Откуда ей известно, что я здесь?.. Впрочем, вчера я звонил сестре...

— Вы меня не узнали? Я Женя.

— Узнал... ( Нужно ... Что это значит?..) Но где, когда?.. Вечером я уезжаю...

— Тогда сегодня, сейчас.

— Сейчас?..

— Да, сейчас. Я жду вас на площади Революции, в метро, возле театральной кассы.

Нужно... Зачем это я ей понадобился?.. — думал я по пути к остановке троллейбуса, идущего в центр, и потом, в троллейбусной толчее.

Она уже поджидала меня у стеклянной будки, оклеенной изнутри афишами. Рыжеволосая, зеленоглазая, в светло-коричневом, плотно облегавшем ее стройную фигурку костюмчике, сквозь льющуюся к эскалатору толпу она показалась мне в первое мгновение листком, сорванным с ветки порывом осеннего ветра... Но едва я поздоровался, как она подхватила меня под руку и потянула в гущу людского потока, пересекавшего площадь по направлению к Гранд-отелю. Ее шаги были торопливыми, движения — такими же властными, как голос, незадолго до того прозвучавший в телефонной трубке.

— Если за нами следят, пускай думают, что мы просто влюбленная парочка...

— Следят?.. За нами?.. Кто за нами может следить?..

— Они все могут...

Они... Мне вспомнилась наша школьная история... Но ей-то, Жене, откуда про них известно?..

Перейдя площадь Революции, мы миновали гостиницу «Москва», пробрались через охотнорядскую сутолоку, вышли к Манежу, длинному, мертво простертому посреди площади, протянувшейся вдоль Александровского сада. Пока мы шли, Женя с нарочитым старанием прижималась ко мне, будто у всех на виду изображала картинную проститутку. На меня повеяло каким-то дешевым детективом.

Наконец у Манежа, на узком тротуарчике, проложенном вдоль желточно-желтых стен с грязно-белыми ребрами пилястр, она сказала:

— Я прочитала Ренана, спасибо... А вашу сестру это не интересует... — И, достав книгу из сумочки, протянула ее мне. Потом, немного помедлив, спросила:

— Как ты относишься к еврейскому вопросу?

Ах, вот оно что...

И то, о чем она спрашивала, и это «ты», так естественно вырвавшееся у нее, вдруг соединили нас коротким, прочным мостом.

Она ждала, напряженно глядя мне в лицо. Глаза у нее были яркие, пронизывающие...

— Как отношусь?.. Никак.

— Никак?.. То-есть как это — никак?..

— Да так... Евреи для меня — такой же народ, как и прочие. А в чем-то, может, еще и похуже...

— Еще и похуже... — повторила она, останавливаясь и отстраняясь от меня. — Ты что же — антисемит?.. Вот не думала...

Тогда я рассказал ей о Берте Зак, обличавшей на политинформации «евгейских бугжуазных националистов», о Лиле Фишман с ее «денежки никогда не бывают лишними»... Не забыл я и о том, как потряс нашу комнату Алик Житомирский своими тюками и керогазом...

— Но ведь этого мало, чтобы презирать весь народ...

— Народ состоит из отдельных людей, а из-за таких мне стыдно быть евреем!.. И вообще...

Я забыл, что стою посреди Москвы, что передо мной — всего лишь зеленоглазая девчонка, о которой я, в сущности, ничего не знаю... Я был беспощаден. Чего только я не наговорил ей, растерянно слушавшей меня...

— Да, — тихо произнесла она, когда я начал выдыхаться,— ты настоящий антисемит. Законченный.

Еще секунда, видел я, и она повернется и уйдет, я больше никогда ее не увижу... Глаза ее уже не пронзали меня, она смотрела вниз, на носок туфельки, пинавшей камешек, лежащий на тротуаре.

Я не мог допустить, чтобы она так вот взяла и ушла. В особенности после слов, брошенных мне в лицо. Но не только поэтому...

— Хочешь, я прочитаю тебе стихи, которые написал полгода назад? После одного разговора...

— Хорошо, — как бы нехотя, через силу, согласилась она. — Читай...

Воздух был теплый, сухой, просвеченный солнцем, но меня знобило, когда я рассказывал о Сашке Румянцеве, о Сергее Булычеве, о том, как я корчился под одеялом, слушая их разговор...

Мы вошли в Александровский сад, отыскали уединенную скамейку напротив краснокирпичной, мощно вздымавшейся к небу кремлевской стены. По чисто выметенным, усыпанным гравием дорожкам бродили, опираясь на трости, старики, матери катили коляски с дремлющими младенцами, экскурсовод что-то объяснял благоговейно примолкшей толпе экскурсантов... Слова, произносимые мной, никак не вязались с этой картиной. Женя слушала меня, положив на колени сумочку, лицо ее было недоверчивым, строгим и прояснилось только в конце.

Я читал:

Еговой изгнанный из рая,

Утратив жизни смысл и цель,

Бредет беспутицей Израиль

С тоской на каменном лице.

Где гордость ты свою развеял,