Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

Шоссе было залито лунным светом и в самом деле напоминало ту зимнюю просеку... Но я подумал об этом позже, потом, а когда мы бежали по узкой, извилистой лесной дорожке, выводящей к шоссе, и расквашенная дождями земля чавкала у нас под ногами, а ветки хлестали в лицо и бились о голенища, и перемешанная с хвоей листва пружинила под подошвами, и кто-то, чертыхаясь, падал, зацепившись за корень, и тут же вскакивал и продолжал бежать, — казалось, этот живой поток, мчащийся в темноте, способен все смести на своем пути.

В тот день не случилось дождя, и небо, высокое и холодное, с бледными звездочками по краям, походило на чашу, полную голубоватого дымного сияния. Луна, огромная, как и в ту ночь, висела над лесом. Высеребренный ее лучами асфальт казался покрытым свежей изморосью. Мы подождали, пока весь взвод выберется на дорогу, и построили его в колонну. Лица у солдат были ошеломленные, никто не понимал, отчего их выгнали среди ночи из палаток, отчего завели в лес, отчего теперь стоят они на пустынном шоссе...

Командовал Олег Воронцов, и делал он это, пожалуй, не без удовольствия. Он вообще заметно переменился за последнее время, даже плечи его словно раздались вширь. Легким, размашистым шагом бежал он впереди, уверенный, что взвод следует за ним. Титов держался середины шоссе, отжимая колонну к обочине. Он бежал ровно, хотя и тяжеловато, и при этом по-хозяйски оглядывал ряды, покрикивал набирающим сочность баском, спрямляя ломающиеся шеренги.

Я замыкал колонну. Не так давно затяжной бег бывал для меня мучением, пыткой. Теперь я чувствовал, что тело мое как бы летит над дорогой, легкие радостно глотают смолистый воздух, сердце в груди стучит, не сбиваясь с ритма. Любой клеткой тела я ощущал свое превосходство над рыхлой, быстро слабеющей массой, которую гнали мы по ночному шоссе.

Вначале из ее глубины выплескивались ехидные смешочки, восклицания, потом они стихли. Сплошной, вразнобой звучавший топот слился с шорканьем подошв по асфальту, шорканье это становилось все громче, переходя в подобие протяжного, не прерывающегося свиста, стелющегося над шоссе. Шорк-шорк, ширк-ширк... Постепенно сквозь эти звуки стало пробиваться запаленное дыхание, хрипение, харканье, цыканье сквозь зубы — вязкой, липкой слюной....

— Много еще бежать-то?.. — Солдат-коротышка, последний в колонне, замедляет шаг. Пилотка у него съехала на затылок, он дышит натужно, с присвистом.

— Отставить разговоры!.. — кричу я. — Левый фланг, подтянуться!..

— С непривычки приустали маленько... Ухайдакались...

Наивная интонация, наивный вологодский говорок...

— Шире шаг! Шире шаг!..

Каждого, кто начинает отставать, я возвращаю в строй. И странное дело — при этом я кажусь себе выше, сильнее, у меня словно прибавилось множество рук, ног...

— Взвод, шагом марш!..

Это Воронцов. Голос его сух и резок, как треск распарываемого шелка.

Сапоги тяжело шаркают по земле. Взвод переводит дух.

— Взво-од, бегом ма-а-арш!..

Колонна трусит по пустынному шоссе. Сосны и ели плотной стеной тянутся по обе стороны дороги. Тишина. Луна, как немигающий глаз, пристально наблюдает за нами. Порой кажется, что впереди лесная чащоба смыкается, преграждая нам путь, и дорога упирается в непроходимые дебри. Но это всего лишь изгиб шоссе, за ним еще изгиб, за ним еще и еще... Мимо нас изредка проносятся грузовые машины, спеша завершить поздний рейс. Шофера, высунув голову из кабины, бросают в нашу сторону недоуменный взгляд. Вероятно, мы представляем странное зрелище. Куда и зачем мы бежим среди ночи?.. Куда и зачем?..

Что-то мистическое, нереальное чудится мне в этом движении, в этом беге по шоссе, белому от луны, посреди спящих лесов...

Но вот над рядами бегущих взлетает:

— За что, товарищ курсант?..

Знакомый вопрос...

Негромкий, одинокий голос, тут же заглушенный гулким топотом... Но за ним то здесь, то там взмывают другие голоса:

— За что?.. За что?..

Воронцов (это к нему обращен вопрос) останавливает взвод.

— За что?.. — повторяет он, угрюмо усмехаясь. — Кому не понятно — два шага вперед!..

Желающих не находится.

— Дураки были, да все переженились... — вздыхает кто-то.

Медленно, вглядываясь в лица солдат, прохаживается Олег вдоль строя. Лунным блеском отливают его глаза, белой полоской светятся зубы. Это не тот Воронцов, с которым сиживали мы в ночной казарме у печки. Не только солдаты — я тоже, глядя на него, невольно вытягиваюсь в струнку.

— Значит, всем все ясно?.. — цедит Олег, поигрывая бархатистым баритоном.

— Никак нет!

Это Рыжиков, наш «остряк-самоучка». Молодцевато, прищелкивая об асфальт стальными подковками, вышагивает он из строя и поворачивается лицом к затаившему дыхание взводу.

— Значит, вам не ясно, Рыжиков?..

— Так точно! — выкрикивает Рыжиков. — Не ясно!..

В гнетущей тишине слышно, как гудят провода протянувшейся вдоль дороги высоковольтной линии передач.

— А вы подумайте... — говорит Воронцов. — Подумайте... Авось и додумаетесь...

— Никак нет! — чеканит Рыжиков. — Один индюк уже думал-думал, да в суп и угодил!..

Не бог весть какая острота, но взвод смеется — в пику Олегу, в пику нам...

Воронцов с трудом выжимает на подрагивающих губах блеклую улыбку. Я боюсь, что вот-вот он не выдержит, сорвется. Но два-три мгновения — и Олег, преодолев растерянность, находится:

— Рядовой Рыжиков, смир-рно!.. — Голос его вновь обретает командирскую зычность. — Вокруг взвода — бегом марш!..

Рыжиков делает шаг-другой и останавливается.

— Бегом марш!..

Рыжиков стоит, не двигаясь.

— Выполняйте приказание, Рыжиков!..

Рыжиков ни с места.

У меня все холодеет внутри. От ярости. От бессилия. От позора... Не знаю, что я сделал бы на месте Олега... Но он командует неожиданно звонким, почти веселым голосом:

— Взвод, равняйсь! Смирно! Вокруг рядового Рыжикова — бегом марш!..

Громко топая, взвод бежит, описывая вокруг Рыжикова круги — один, второй, третий...

— Шире шаг! Шире шаг!.. — подгоняет Олег.

Топот становится все тяжелей, глуше. Усталое, хмурое выражение на солдатских лицах сменяется ожесточенно-злобным.

— Левый фланг! Не отставать!..

Не знаю, что испытывал в эти минуты Титов, стоя рядом со мной в сторонке, на обочине, и наблюдая за экзекуцией, но у меня не было и малой капли сочувствия или жалости — ни к нашим солдатам, ни к Рыжикову. Пусть знают, в чьих руках — сила и власть!.. Но было еще и другое чувство, подспудное и острое. Мне хотелось — да, хотелось!.. — чтобы наши солдаты вышли вдруг из состояния покорности... Даже к Рыжикову я ощущал нечто вроде симпатии... Ведь нас было только трое — посреди бескрайних лесов, ночного безмолвия, на безлюдной дороге... Что им стоило взять и смять нас, отмутузить, устроить нам «темную» или, по крайней мере, сломать строй, достать из карманов пачки с махоркой и закурить, невзирая на все наши команды и окрики? Я слышу, как бухают в землю их сапоги, слышу, как запаленно, хрипло они дышат, вижу, каким сумраком наполнены их глаза...