Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

Взвод послушно бежит, следуя коротким, отрывистым командам Воронцова, пока наконец Олег не останавливает его и не возвращает на прежнее место.

— Смирно!.. — командует он Рыжикову, который стоит, весь поджавшись, пригнув голову, в перекрестии раскаленных, угрожающих взглядов. Не знаю, что на него действует — властный ли голос Воронцова, эти ли взгляды, но Рыжиков обегает рысцой взвод... Раз... И еще раз...

— Вот так-то, Рыжиков, — усмехаясь, говорит Олег. — Становитесь в строй....

Воронцов передает мне взвод, я должен вести его дальше.

Прозрачная, серебристая рябь облаков плывет по небу, словно кто-то дунул и разметал по нему нежный пух одуванчиков... Передо мной — выстроенный в две шеренги взвод, погасшие глаза, угрюмые лица...

— Есть вопросы? — спрашиваю я, подражая, повелительной интонации Олега. — Нет вопросов?.. Тогда...

Но я не успеваю скомандовать.

— Разрешите вопрос...

Это Рабинович. Его тщедушная, узкоплечая фигура колом торчит на правом фланге.

— Задавайте.

— Почему вы наказываете не тех, кто виноват, а всех разом?.. — Говоря, он смотрит не прямо перед собой, а куда-то вкось, мимо меня, будто видит что-то за моей спиной...

— Да, почему... — шелестит между рядами. — Почему всех гамузом...

Титов спешит мне на помощь:

— Один за всех и все за одного — произносит он твердым, не допускающим возражений тоном. — В армии такое правило...

— Такого правила нет... Я читал устав... — Рабинович проговаривает эти слова ровным, чуть ленивым голосом, по-прежнему глядя куда-то мимо меня.

Взвод напряженно следит за мной.

— Отлично, — говорю я. — Тогда пускай выйдет из строя тот, кто бегал в самоволку и принес в лагерь водку...

Я иду вдоль шеренги, заглядывая в глаза солдатам, и вижу, как их лица сникают, глаза разбегаются, чтобы не встречаться с моими.

— Ну, что же вы?..

Слова мои падают в пустоту.

Слышно, как посвистывает ветер, колебля вершины деревьев.

— Есть еще вопросы, рядовой Рабинович?

Рабинович молчит.

— Я спрашиваю, теперь вам все ясно, рядовой Рабинович?..

— Так точно... — Голос у него вялый, понурый.

— Отвечайте, как положено!

— Так точно, товарищ курсант!

— Взвод, равняйсь! — командую я. — Смирно! Правое плечо вперед... Бе-гом марш!..

Мы гоним их, как баранов.

Рассыпавшись по дороге, взвод походит скорее на овечий гурт, чем на колонну, а мы — больше на гуртоправов-погонщиков, чем на командиров. Мы подтягиваем отставших, равняем шеренги, стараясь придать колонне хоть какой-то порядок, но колонна снова и снова распадается, растягивается вдоль шоссе наподобие мехов гармошки или аккордеона. Все чаще кто-нибудь откалывается от нее, опускается на придорожный валун, чтобы перевести дух, или приседает на корточки, или в изнеможении плашмя падает на землю. Тогда мы останавливаем взвод, он колотит каблуками на месте, пока отставшие не присоединяться к нему.

Смешно сказать, но в иные минуты я чувствую себя не то Чингисханом, не то Наполеоном. В конце концов, не все ли равно, сколько человек покорны твоей воле — десять, тысяча, сто тысяч... Не знаю, как это назвать, но во мне пробуждается что-то такое, чего я не подозревал в себе раньше...

Белые, крашенные известью столбики на поворотах дороги указывают нам путь, луна, по-прежнему яркая, побледнела, будто и ее обмакнули в раствор известки, даже шоссе, залитое лунным светом, словно натерто мелом. Бледными, прозрачно-призрачными кажутся солдатские лица, бледными, покрытыми бельмами — слепые глаза...

Молча, угрюмо взвод продолжает бег.

— Фашисты... Настоящие фашисты...

Когда мы вернулись в лагерь и распустили солдат, чтобы перекурить и оправиться перед тем, как разойтись по палаткам, и они, торопливо доставая из карманов махорку и на ходу расстегивая ширинки, выстроились вдоль дорожной обочины, вот здесь-то, сквозь журчание ударившей в землю мочи, я и расслышал эти слова.

— Фашисты...

Потом, все трое, мы сидели в курилке и было так тихо, что до нас доносилось тарахтение картофелечистки, работавшей в столовой.

— А кто же мы на самом-то деле?.. — сказал я, продолжая начатый разговор.

Насупленные лица Воронцова и Титова не выражали ничего, кроме усталости.

— Кто мы?.. Без пяти минут сержанты, вот кто... — нехотя возразил Титов. — И нечего разводить канитель... Пускай привыкают.

— Титов прав, — поддержал его Воронцов.

Я позавидовал этой простоте, ясности — в отличие от одолевавшего меня сумбура.

Передо мной, как белая, уходящая в бесконечность дорога, мелькнула просека... Сапоги Бондаря с раздутыми голенищами...

Бритвенно-тонкие губы Кичигина, гибкий прутик, сбивающий снег, в его руках...

Титов зевнул и поднялся.

— Ну, вы философствуйте, коли охота, а я пошел... — Он потянулся всем телом, разминаясь. — Люблю повеселиться, особенно поспать...

Тяжело ступая и покачиваясь, он направился к палаткам.

До чего же ярко сияла в ту ночь луна... Курилка находилась на краю небольшого плато, на котором располагался наш лагерь, отсюда внизу отчетливо виднелись штурмовая полоса с перевитыми проволокой колышками, с дощатой, бросающей резкую тень стенкой и рвом для прыжков, и дальше — влажно блестевшая крыша летней столовой, за ней — речка, на которую по утрам бегали мы умываться, сейчас она переливалась и мерцала, как рыбья чешуя...

Слушая меня, Олег согласно кивал, казалось, он испытывал то же смятение, что и я, то же отвращение к себе... Но когда он заговорил, и даже раньше, когда, оторвав глаза от земли, он поднял голову, на меня будто дохнуло холодом и между нами, сидевшими на расстоянии шага друг от друга, разверзлась пропасть.

— Ты говоришь — Кичигин, Бондарь... А им... — Он кивнул на ряды вздувшихся горбом палаток. — Им нужно, чтобы кто-то держал их в страхе... Кто-то, кого они боятся...

Он усмехнулся, глядя на меня в упор. Его глаза полны ледяного лунного блеска, но кажется — это слезы и он вот-вот заплачет.

— А как же Данте, Шекспир?..

Он то ли меня не слышит, то ли притворяется, что не слышит.

— Это такой народ... Сам видишь — с этим народом нельзя иначе...

Он уходит... Я остаюсь один.

Не знаю, долго ли я так сидел.

Я думал о школе, в которую каждое утро шел, как на праздник, думал о своей повести, которую не напечатает ни один журнал, думал о том, что «человек в любых условиях должен оставаться человеком...»

Где-то далеко, за лесом, сипло гуднул паровоз. Со стороны шоссе долетело натужное фырканье тяжело груженой машины. Взбалмошно — видно, спросонок — заорал петух в соседнем селе, куда наши солдаты бегали за водкой...

Луна между тем скрылась за чащей деревьев, небо потемнело.

«А что, если он все-таки прав?..» — думал я.