Юрий Герт - Сборник Лазарь и Вера

Все мы уставились на него — кто в недоумении, кто почти что с испугом. У Ковальчука брови скакнули вверх, глаза остекленели.

— Это как понимать?.. — спросил он, часто моргая.

— А вот как... — Николай положил в опустевшую тарелку ложку, прокашлялся и поправил очки, как делал это всегда, собираясь говорить долго и обстоятельно. — Ты, Федя, не какой-нибудь, знаешь ли, сноб или буржуазный эстет. Ты черпаешь свои темы прямо из жизни, взрыхляешь никем не освоенные пласты. Возьми, к примеру, того же белоэмигранта Набокова, о котором столько шума на Западе. Прочел я его книжицу, парижское издание, дали знакомые на вечерок... Ну и что?.. Эту его Лолиту хоть осеменяй, хоть не осеменяй — какой толк?.. Не литература, а сплошное идейное убожество, вот что это такое. Другое дело — осеменение овец, притом искусственное. Тут тебе разом — и наука, и практика, и борьба за прогресс в сельском хозяйстве... Я тебе, Федя, льстить не собираюсь, ты пока еще не Шекспир и даже не Бальзак, но во всей мировой литературе ничего подобного не было!..

— Ну уж!.. — Ковальчук недоверчиво вскинул брови. — Так-то уж и не было!..

— Николай прав!.. — подтвердил Ребров, загораясь. — Не было!..

— И ты, Федор, хочешь предать себя, свой талант?.. — горестно вздохнул Пыжов.

Ковальчук молчал.

— А что, это мысль, — заговорил Алексей Никитин. Он похлопал себя по карманам, вытянул сигарету и, не закуривая, сунул ее в рот. — Кто писал о животных?.. На Западе — Мелвилл, Джек Лондон, Сетон-Томпсон... У нас — Толстой, Чехов... Писали про собак, про лошадей, про китов... А кто, назовите, писал про овец?.. Что-то не припомню...

— Дело не только в этом, — произнес Дроздов, — глубокомысленно потирая лоб, как бы сам поражаясь собственной догадке, — ведь сейчас, когда в Америке трубят о сексуальной революции, Ковальчук бросает ей вызов своим романом!..

— Вот именно, — подхватил Адриан с не свойственным ему энтузиазмом. — И это делает роман особенно актуальным и злободневным...

— Почему же вы не хотите меня печатать?.. — подозрительно спросил Ковальчук.

— Тебя?.. Не хотим?.. — округлил глаза Пыжов. — Езжай к себе в Семиреченск и начинай новый роман, а этот, будь спок, пойдет в ближайшем номере!..

— Хоп!..

Мы в последний раз наполнили наши бумажные стаканчики и выпили не морщась.

Звезды, сиявшие в бархатно-черном небе, были такими огромными, что казалось странным, почему они не срываются вниз и не падают на землю, как перезревшие яблоки. Мы сидели в маленьком открытом кафе, прозванном нами «старт-площадкой», сюда мы частенько заглядывали в день зарплаты или выдачи гонорара.

Воздух вибрировал от звона цикад. На столике стояла бокастая, оплетенная сеткой бутылка «гамзы», легкого сухого вина, излюбленного болгарскими крестьянами, по вечерам, после работы, пропускающими стаканчик-другой в садике перед своим домом, за грубо сколоченным, врытым в землю столом. В тот вечер мы представлялись себе такими вот жилистыми, до ломоты в костях потрудившимися в поле крестьянами — после того, как отбили атаку на журнал и проводили Ковальчука восвояси. Мы обещали ему опубликовать роман (сокращенный вариант, с чем он согласился), мало того — мы представили в издательство положительные отзывы о романе, при этом не испытывая особых судорог совести — в мутном потоке макулатуры, выпускаемой издательствами, будет одной каплей больше или меньше — что с того?.. Зато мы сможем по-прежнему время от времени печатать Мандельштама, Платонова, Домбровского...

— И пускай все наши самые безнадежные дела кончаются, как это!.. — провозгласил Пыжов одну из ритуальных фраз тех лет. Ее, впрочем, доводилось нам произносить крайне редко...

Ах, как хорошо, полновесно звякнули, сойдясь, наши стаканы своими толстыми гранеными стенками!..

— А забавно, — рассмеялся Ребров, — как он объяснил свое решение там !.. — он мотнул головой куда-то вбок и вверх, в сторону тополей, окружавших нашу «стартплощадку» и упиравшихся вершинами в наполненное звездами небо.

— Забавно другое, — сказал Дроздов. — «Новый мир» разогнали, «Байкал» закрыли, а мы существуем...

— Русская интеллигенция привыкла больше к поражениям, чем к победам, — заметил Никитин, любивший изъясняться афоризмами. — В кои-то веки ей удавалось выигрывать...

Мы заговорили, как обычно, о судьбах русской интеллигенции, но Ребров перебил завязавшийся было разговор:

— А ловко, братцы, мы его разыграли!.. — расхохотался он, да так, что слезы выступили на его разноцветных глазах. И за ним расхохоталась мы все, вспоминая, как дружно увенчивали Ковальчука лавровыми венками. Только на лице Адриана мерцала тусклая, натужная улыбка.

— Еще не известно, кто кого разыграл, — проговорил он, дождавшись, когда смех наш стал выдыхаться.

— Кто кого?.. Странный вопрос... — пожал костистыми плечами Никитин.

— Ты, Адриан, любишь загибать... — досадливо поморщился Пыжов.

— Ничуть, — с тихим упорством возразил Адриан. — Подумайте сами, откуда нам стало известно, что Федю вызвали в ЦК, направляют к нам главным?..

Все повернули головы в мою сторону.

Что я мог сказать?..

Наверное, лицо у меня выглядело донельзя растерянным и жалким.

— Выходит, не мы его, а он нас обвел вокруг пальца?.. — сокрушенно произнес Дроздов.

— Так ведь нет никаких доказательств и того, о чем говорит Адриан, — сочувственно глянув на меня, сказал Ребров.

— Между прочим, Ковальчук — прекрасная кандидатура, — заметил Никитин. — И попомните мое слово — он еще вернется... — Алексей рассмеялся горьким, сухим смешком.

— А ну его к дьяволу! — тряхнул головой Пыжов. — К черту, ко всем чертям!.. — Он ударил кулаком по столу. — Пока что мы здесь, а Федя в Семиреченске! И нечего травить душу!..

Дроздов разлил по стаканам остатки «гамзы», мы выпили.

Блаженная прохлада, сменив дневной изнуряющий зной, опустилась на город. В арыке играла вода, шелестела о камни, выстилавшие русло. С окрестных улиц доносились молодые, беспечные голоса, заливчатый смех, и звезды над нашей «стартплощадкой», казалось, горели все ярче. Что говорить, нам было хорошо в те минуты, но в черных прогалах, зиявших между стволами тополей, мне время от времени чудилась как бы вылепленная из мрака и тьмы фигура Ковальчука. Вот-вот, казалось мне, он выйдет, чуть прихрамывая, поигрывая тростью, и скажет с улыбкой: «Вы меня ждали?.. А вот и я!..»

Рабочий день в редакции уже заканчивался, когда Иван Петрович, наш Главный, наш Старик, наш Живой Классик, как мы его называли, пригласил всех к себе в кабинет.

Он сидел за своим столом, насупленный, маленький, седенький, под портретом Горького, когда-то благословившего первый его роман. Грозные морские валы кипели у Горького за спиной, Буревестник реял над головой, едва не цепляя крылом широкополую шляпу.