Олдос Хаксли - Серое Преосвященство: этюд о религии и политике

Монахинь двадцать ведут под конвоем, чтобы изнасиловать не торопясь вечером на бивуаке. Одну послушницу, несомненно самую молодую и хорошенькую, двое рядовых подсаживают в седло офицеру, высящемуся на боевом скакуне. Через год или два эти монахини — если кто из них выживет — вольются в орду обозников мужского и женского пола, таскавшихся за армиями по всей Германии. Отощавшие, едва прикрытые вонючими лохмотьями, завшивевшие, изъеденные сифилисом, согнувшись под поклажей и волоча за собой голых, со вздутыми животами, детей, все лето они будут плестись за своими хозяевами, всю нескончаемую зиму — коченеть от дождей и морозов, пока наконец, задолго до конца войны, покинувший их было Бог снова над ними не сжалится — и тогда они умрут и достанутся на съедение псам, а быть может, и своим голодным спутникам. Такая же судьба, доведись им жить по другую сторону Рейна, могла бы выпасть и кальварианкам отца Жозефа.

От изнасилованных монахинь Калло переходит к убитым или уводимым в рабство крестьянам, к путникам, наткнувшимся на лесную засаду, ограбленным ради выгоды и зарезанным ради развлечения. Затем, по приказу генерала, наступает заслуженное наказание (Калло, видимо, забывает, что генералы нередко бывали пособниками солдат, что к грабежам, поджогам, убийствам не всегда приводила анархия — к ним прибегали и умышленно, из стратегических или политических соображений.) Наказаниям проштрафившихся солдат Калло посвящает пять своих лучших гравюр. На первой их только пытают на глазах у большой толпы. Но это лишь начало. Перейдя ко второй, в центре листа мы видим величественный дуб, на ветвях которого висит, уже обмякнув, двадцать один труп. На приставной лесенке стоит двадцать вторая жертва, которую вот-вот вздернет палач; стоящий тремя-четырьмя ступеньками ниже монах подносит к лицу приговоренного распятие. У подножия лесенки второй монах напутствует двадцать третьего; двадцать четвертый играет в кости на перевернутом барабане с несколькими алебардистами, а на переднем плане еще один монах беседует с двадцать пятым. Вдалеке виднеются палатки бивуака, а на среднем плане на фоне неба щетинятся пики двух пехотных полков.

На следующей гравюре два мушкетера, с пучками лент на коленях мешковатых коротких штанов, целятся в привязанного к столбу преступника. За столбом валяются три или четыре трупа, а с еще одним арестантом, который скоро свалится рядом с ними, говорит монах — по остроконечному капюшону мы узнаем капуцина. За сценой наблюдают несколько офицеров и тощая охотничья собака.

На следующем листе монахов еще больше: они готовят целую группу приговоренных к той же казни, какую уже терпит их товарищ — его сжигают заживо. Их вина — святотатство; это они подожгли те церкви, которые еще пылают на заднем плане. Рифмованную подпись Калло завершает двустишием, достойным попасть в одну из «Поучительных историй» Джейн и Энн Тейлор:

После чего мы переходим к самой изощренной и самой невозмутимо-страшной из всех пяти гравюр — к колесованию на высоком помосте voleur inhumain [66] Чудовищного вора (франц.) . Палач занес лом, чтобы перебить ему голень; с другой стороны колеса к обнаженной жертве наклоняется священник в биретте, прикладывая маленькое распятие к запрокинутому лицу и неслышно молясь под непрестанные вскрики казнимого. На углу помоста аккуратной кучкой, будто оставленная купальщиком, который вот-вот вернется, лежит одежда и широкополая шляпа жертвы.

От казней Калло переходит к действиям небесного правосудия. На первом из трех посвященных этой теме листов мы видим, как несколько искалеченных ветеранов ковыляют по дороге на своих обрубках. На втором изображена приятная загородная прогулка во время перемирия. Местная армия распущена, закон и порядок временно восстановлены. Безработные и не имеющие на что жить солдаты вынуждены просить милостыню. Но их mendicite faict rire le passant [67] Нищенство лишь смешит прохожего (франц.) , и кое-кто из них уже умирает на обочине. Более драматичный исход представлен на следующей гравюре. Разъяренные крестьяне мстят своим разорителям: кучка солдат попала в устроенную крестьянами засаду и гибнет в жестокой резне. В центре гравюры — полуобнаженное тело пехотинца: с него уже сняли рубашку и камзол. Над ним стоят два крестьянина: один стягивает с него сапоги, другой большим цепом безостановочно молотит труп — в припадке скопившейся против всех солдат ненависти, в безумной и бессмысленной попытке отомстить — пусть лишь символически и уже мертвой плоти — за все ужасы, пережитые в течение долгих лет войны.

Этим вечером молотильщик вернулся к семье, в разоренную лачугу, конечно же, торжествуя. Спина сгибалась под грузом трофеев — двадцать фунтов муки, две-три рубашки, пусть разодранных и окровавленных, но вполне еще годных, целый окорок, пара сапог, два пистолета и фляжка спиртного. После заката устроили пир; все село радовалось и надеялось. Казалось, мир наступит чуть ли не со дня на день; солдаты исчезнут, кошмар прекратится. Но молотильщик и его односельчане были жалкой несмысленной деревенщиной; им было невдомек, что в сотнях миль к западу, в Париже, два человека, один — одетый в пурпур, другой — в серую ветошь, работают, работают день напролет и до глубокой ночи ради того, чтобы мир не настал, солдаты не разошлись, кошмар не кончился. К 1633 году, когда Калло нарисовал сухой и бесстрастный портрет «Человека с цепом», Тридцатилетняя война прошла ровно половину своего пути. Оставалось еще пятнадцать лет miseres et malheurs [68] Несчастий и бедствий (франц.) .

Здесь нужно вернуться к тем политическим и военным событиям, которые послужили непосредственной причиной несчастий и бедствий в начале 1630-х годов. В первые недели 1631 года Густав Адольф наконец клюнул на золото, выжатое Ришелье из доведенных до отчаянья французских крестьян, и согласился на условия кардинала. По Барвальдскому трактату короля Швеции нанимали не столько «эспадой» всеевропейского боя быков, сколько «бандерильеро» и «пикадором». У Ришелье и отца Жозефа не было ни малейшего желания увидеть гибель габсбургского чудовища, тем более — от рук протестантского матадора. Густаву предстояло обескровить и изнурить — не только быка, но и себя самого и всех протестантов. После чего Франция вышла бы на арену и заняла всю ее целиком. В прошлом веке политику сталкивания своих противников лбами применял Ватикан, натравливавший Карла V на врагов католического единства, то есть на протестантов, а протестантов — на врага папской власти, то есть на Карла V. Политика это была остроумная, но вряд ли самая привлекательная для французских налогоплательщиков или немецких жертв солдатской жестокости.