Эдвард Люттвак - Стратегия. Логика войны и мира

Но каково же тогда содержание многочисленных трудов, в заглавиях которых встречаются термины «морская стратегия», «воздушная стратегия», «ядерная стратегия» или (в последнее время) «космическая стратегия»? Если не принимать во внимание любопытное притязание Мэхэна на формулировку «военно-морской мощи», мы обнаружим, что в подобной литературе изучаются в основном технические, тактические или оперативные вопросы или же приводится аргументация в пользу той или иной конкретной политики, обычно на уровне большой стратегии [112]. Например, вопросы состава военно-морских соединений обычно лежат в основе того, что описывается как военно-морская стратегия. Но старый спор между сторонниками линкоров и авианосцев или более современный спор между сторонниками подводных лодок и всех других типов кораблей явно относятся к оперативному уровню анализа, и в реальных боевых действиях все эти силы будут взаимодействовать и противостоять друг другу на оперативном уровне. Что касается более специфических дебатов по таким вопросам, как достоинства больших или малых авианосцев, то они относятся к техническому уровню анализа, поскольку в реальности суть здесь сводится к различиям в боевых возможностях и стоимости машин. Конечно, верно и то, что технические предпочтения часто проявляются и в более широких масштабах, но тогда эти предпочтения будут относиться к большой стратегии. Например, большие авианосцы лучше пригодны для наступательной войны, а малые — для эскортирования в условиях обороны.

В военно-воздушных силах различные возможности боевого состава тех или иных соединений также ограничены техническим, тактическим или оперативным уровнями, а не уровнем стратегии театра военных действий. Это ярко проявилось в дебатах 1945–1955 годов (и в США, и в Великобритании) между сторонниками «сбалансированных» бомбардировочных сил (тяжелые, средние и легкие бомбардировщики) и теми, кто утверждал, что все ресурсы должны быть выделены только на тяжелые бомбардировщики. То же самое можно сказать и относительно дебатов 1955–1965 годов между сторонниками управляемых ракет и теми, кто продолжал оказывать предпочтение пилотируемым бомбардировщикам; и относительно нынешних споров между сторонниками беспилотных летательных аппаратов и теми, кто утверждает, что подавляющую часть наличных ресурсов следует по-прежнему направлять на пилотируемые самолеты. Пространственные факторы не играют никакой роли в этих спорах — главенствуют, напротив, соображения о соотношении затрат и эффективности, а также неявная сила институциональных предпочтений: ВВС, в которых командуют пилоты, не испытывают энтузиазма по отношению к беспилотным летательным аппаратам.

Вопросы выбора целей, которые традиционно важны для того, что описывается как «военно-воздушная стратегия» [113], также относятся скорее не-к стратегии театра военных действий, а к уровню большой стратегии. Конечно, любую военную или гражданскую цель можно бомбить по тем или иным соображениям. Но последствия таких бомбардировок будут проявляться уже на уровне большой стратегии. Поэтому выбор категорий целей является предметом национальной политики, как, впрочем, и ответ жертв этих бомбежек будет ответом национальным и произойдет на уровне большой стратегии.

То же самое относится к целям, для поражения которых используется военно-морская мощь. Только результаты десантов с моря будут рассматриваться на уровне стратегии театра военных действий. Но в том, что касается блокады или препятствования судоходству в открытом море либо использования авиации ВМС для поражения наземных целей, большая стратегия — более подходящий уровень для планирования как наступательных, так и ответных мер. Конечно, эффективность морского воспрещения или ударов авиации ВМС по наземным целям может зависеть от географических факторов и тем самым находиться на уровне стратегии театра военных действий, но оперативное и тактическое взаимодействие сил каждой из сторон будет явно более важным. Если удастся блокировать судоходство, последствия этого, разумеется, будут определяться самодостаточностью затронутого блокадой государства. И, опять же, меры и контрмеры будут проявляться на уровне большой стратегии.

Мы можем назвать только одно оправдание выявлению стратегии, ограниченной лишь одним видом вооруженных сил: то, что такая стратегия будет действенна сама по себе. В этом как раз и состоял тезис Мэхэна: в его интерпретации истории военно-морская мощь была определяющим фактором в возвышении и упадке тех или иных наций [114]. На самом деле Мэхэн употреблял термин «военно-морская мощь» в двух различных смыслах, подразумевая либо преобладание на море («которое изгоняет с морей флаг врага или позволяет ему быть только флагом спасающихся бегством»), либо в более широком смысле, описывая полный спектр выгод, которые можно извлечь благодаря усилиям на море: торговлю, судоходство, колонии и доступ к рынкам [115]. Первая трактовка военно-морской мощи у Мэхэна представляла собой краткосрочную перспективу, определяющую исход войн путем блокад или морских рейдов. Напротив, во второй трактовке «военно-морская мощь» была долгосрочной перспективой, нацеленной на процветание наций. Мэхэн основывал свои чрезмерные обобщения, интерпретируя главным образом британскую историю — это вполне очевидно. Он смешивал военно-морскую мощь (в обоих значениях) с мощью как таковой, игнорируя континентальные державы, которые не полагались на длительные морские перевозки в сколь-нибудь серьезной степени, — например, Германию в периоды обеих мировых войн и Советский Союз во время его существования.

Возможно, не столь очевидна, зато более интересна с точки зрения изучения стратегии ошибка Мэхэна, состоящая в объяснении успеха Британии в борьбе против ее континентальных противников ее исключительной силой на море. Не подлежит сомнению, что британская морская мощь в первой трактовке понятия была здесь важным инструментом, а морская мощь во втором значении — источником благосостояния страны. Но реальной причиной британского господства на море был успех ее внешней политики в сохранении баланса сил в Европе [116].

Путем вмешательства в континентальные дела с целью противодействия одной из великих держав или коалиции держав, которые находились на грани завоевания господства в континентальной Европе, британцы не допускали прекращения раздоров. Это вынуждало континентальные державы иметь большие сухопутные армии, которые, в свою очередь, лишали их средств на создание столь же больших флотов. Военно-морская мощь, в обоих значениях этого термина, действительно была необходима для поддержания баланса сил между континентальными державами. Но верный вывод из этого скорее противоположен сделанному Мэхэном [117]: превосходящая военно-морская мощь была результатом успешной стратегии, а не ее причиной. Приоритетами британской политики были активная дипломатия и способность субсидировать послушных, но бедных союзников, а не стремление к поддержанию высокой боеготовности Королевского флота. Как только удавалось создать условия, позволявшие относительно легко обеспечить превосходство на море благодаря успешному поддержанию баланса сил на континенте, британский флот получал в распоряжение весьма скромные ресурсы для обретения военно-морской мощи «номер один», что, в свою очередь, имело своим результатом укрепление и военно-морской мощи «номер два».