Михаил Зуев-Ордынец - Всемирный следопыт, 1930 № 08

— Вот глядите, следы! — крикнул вдруг Косаговский, срываясь с места. — Совсем свежие! Не более получаса назад проходил кто-то здесь. Я же говорю, за нами следят!

Раттнер и Птуха опустились на колени, разглядывая внимательно ясные отпечатки человеческих ног в вязком глиняном грунте.

— А ведь здесь даже не один человек прошел. Трое шли, — шептал Раттнер. И вдруг расхохотался. — Я этого ожидал, чорт возьми! — Знаете, кто здесь проходил не более как час назад? Мы! Это наши следы. Вот отпечаток моего сапога, вот Птухин «саранчетоптатель».

— Значит, мы кружимся на одном месте? — сказал испуганно Косаговский. — Это совсем скверно!

— От так международна положения! — почесал затылок Птуха. — Не мимо пословица говорит — «лес-бес»! Покрутись здесь денек — другой, и мозги набекрень. Человек от лесу балдеет!

— Ерунда! — сказал резко Раттнер. — Просто мы изнервничались, измотались, а потому и преувеличиваем опасность нашего положения. Никакой явной опасности нет! Нам нужно отдохнуть, выспаться. Вот что, друзья, вы посидите здесь, а я похожу вокруг, поищу местечко посуше да поуютней. В случае какой-нибудь опасности я дам знак выстрелом из револьвера. Вы тоже, если я вам понадоблюсь, стреляйте. Понятно? Ну, я пошел!

— Ветерок в корму! — пожелал Птуха.

-

Сегодня письмо с Севера в грубом пакете из газеты принесло весть о твоей смерти.

Корявые, неровные буквы наполнили сердце пылающей горечью сожаления.

Выку Нэркагы! Пусть эти строчки будут скромным некрологом тебе, мужественно встретившему смерть среди жуткого безмолвия пустынных просторов Средней страны.

В средине декабря, Месяца Большой Темноты, морозы в ту зиму (если бы ты был жив, ты подтвердил бы это), достигли небывалой силы.

Замороженный воздух затруднял дыхание. Вдыхаемый, он жег гортань. У оленей в ноздрях молниеносно настывал лед, и, задыхаясь, они часто прерывали побежку. Приходилось слезать с нарт и, высунув руки в прорезы прикрепленных к парке рукавиц, выковыривать оленям из ноздрей лед. Руки сразу леденели, их приходилось поминутно согревать, втягивая обратно в рукав парки.

«Операция» очищения ноздрей у упряжки поэтому нередко продолжалась более получаса.

А минут через сорок бега ноздри оленя снова забивались льдом. Упряжка останавливалась — и приходилось опять начинать все сначала.

Ночевки не давали отдыха.

Второй день пути шел совершенно безлесной моховой тундрой. Не было дров, чтобы разложить пылающий костер. Негде было укрыться от свирепого дыхания океана, — норда, беспрерывно дующего в Месяцы Малой и Большой Темноты.

Норды слизали все снега. Стылые кочки мха покрывал лишь тонкий слой примерзших снежинок. О пухлых сугробах, представляющих путнику Севера теплый радующий ночлег, приходилось только мечтать.

Таково было место нашей встречи — безыменная тундра Великой Средней страны, в которой судьба свела нас однажды серебряной ночью.

В ночь нашей встречи от лютого холода на небе было три луны. Вокруг каждой из лун — пять радужных пылающих колец. На горизонте колыхалось зарево северного сияния. Непрерывно движущееся, оно переливалось от одного конца до другого волнами холодного разноцветного огня. По тундре плясали матовые — цвета ртути — отсветы, и тундра сверкала мириадами искр. Казалось, все вокруг было усыпано грудами мелких кристаллов хрусталя.

Одинокие ночевки в полярных тундрах далекого Севера! Что может быть мучительнее и в то же время прекраснее вас?

Очистив последний раз оленям ноздри и поев липнувшего, как стылое железо к языку, мерзлого мяса, я несколько минут наслаждался красотой ночи.

Кругом царило извечное молчание полярной пустыни. Крепнущий к ночи холод усиливал небесный пожар. Полоха разгорались все сильней и сильней, полярные мыши начали среди сверкающих изумрудно кочек свои нескончаемые любовные хороводы.

Я сгреб с кочек сколько можно было снега, забросал им ноги и прижался к уснувшим уже оленям, мерно покачивавшим в такт дыханию заиндевелыми рогами.

Сколько я спал — не знаю, может быть, час, может быть, два. Проснулся я оттого, что мой сосед — передовой хапт, захотев есть, встал и наступил на меня копытом.

Придя в сознание, я услышал пение. Сначала я подумал, что это галлюцинация. Галлюцинация, явившаяся следствием подсознательной тоски по югу.

Петь мог только человек. А откуда было взяться человеку в Месяц Большой Темноты в самом сердце Средней страны? За год тундру Средней страны пересекает всего только несколько человек, принужденных к переходу чем-нибудь исключительным.

А тут еще пение. Встретить в Средней стране человека — небывалая удача. И разве наткнувшийся на мою стоянку человек стал бы хладнокровно распевать на пятидесятиградусном морозе.

Эта мысль была настолько дика, что я улыбнулся ей и еще плотнее закрыл лицо меховым одеялом, намереваясь как можно скорее опять погрузиться в сон.

Но галлюцинация продолжалась. Я ясно, насколько это позволял капюшон парки и накинутое на голову одеяло, слышал, что кто-то пел песню на наречии ямальских самоедов.

Пораженный, я сдернул с головы одеяло и взглянул по направлению, откуда доносилась песня.

В полутора десятках шагов от меня, около устало лежавшей оленьей упряжки, сидел на снегу широкоплечий самоед в пестрой парке из нежных молодых наплюев. Капюшон парки, окаймленный мехом песца-весняка, был снят.

Закинув покрытую копной вороных густых волос голову назад, закрыв глаза, как приветствующий полную луну волк, незнакомец вдохновенно тосковал па теплу.

Я приподнялся и сел. Услышав это, человек перестал петь. Встав со снега, он шагнул ко мне.

— Ана дорово, Ненач! (здорово, человек!) — спокойно приветствовал он меня.

Человек! Как иначе он мог назвать меня.

Изумленный донельзя странностью встречи, я ответил самоеду приветствием его далекой родины: