Дуглас Локвуд - Я — абориген

— К чему?

— Сесть на него, конечно!

У меня не было выбора. Я находился в манеже вместе с пятьюстами фунтами отчаянно брыкавшейся конины и мог выйти оттуда только верхом на ней. Или я возьму верх над жеребцом, или он надо мной.

— Готов, — сказал я.

— Хорошо! — Сэм стал еще внимательнее, он весь был поглощен только тем, как бы мне помочь. Издевки его прекратились так же внезапно, как начались, он спокойно давал мне советы.

— Ослабь эту подпругу. Сильно брыкаться он уже не сможет. Конечно, это тебе не детская лошадочка-качалка, сидя на жеребце, нельзя покуривать сигаретку или читать книжечку, а? Хорошо, теперь снова накинь веревку на ногу и подними ее, чтобы он больше не мог брыкаться. Хорошо, хорошо… Клади опять седло, тихо, аккуратно. Тяни подпругу. Тяни, тяни! Теперь зажми поводья в левой руке и ею же потяни его за ухо. Повисни на стремени! Отпусти! Еще повисни! Отпусти! Снова повисни и теперь давай в седло! Смелее! Сползай на место! Постепенно опускайся всей тяжестью. Ну как ты, Вайпулданья?

— Хорошо!

В тот момент это была правда.

— Снимай веревку! — приказал Сэм другому объездчику. — Снимай веревку с ноги жеребца! Открывай ворота! Скачи, парень!

Я сидел в седле на спине необъезженной лошади. За воротами маленького манежа находился большой: тут она могла свободнее двигаться и брыкаться.

Хотел я того или нет, но мне пришлось скакать, как никогда еще в жизни, на очень горячем жеребце, полном решимости отомстить за все те оскорбления и унижения, которые он претерпел в последние несколько часов.

Нет, это была не лошадка-качалка! Жеребец с храпом прыгнул вперед, затем отпрянул назад, взвился вверх, изо всех сил грохнул всеми четырьмя копытами оземь, так что по его хребту пробежала сильная дрожь. Голову он держал между ногами, копыта его то и дело взлетали кверху, подымая тучи пыли. А рядом прыгал, надрываясь от крика, Улаганг:

— Держись, Вайпулданья! Ты его одолел, одолел!

Да, я его одолел. Я понял это уже через несколько секунд. Этот неуклюже лягающийся жеребец не мог сбросить человека, сидящего с поводьями в руках в глубоком седле объездчика, того, кто привык скакать без седла, прижимая босые ноги к бокам лошади, которая мчала его к горке и дальше.

Когда жеребец начал уставать, я в свою очередь проявил норов и стегнул его поводьями:

— Ты чего присмирел? Мне понравилось, как ты лягаешься. Я только поэтому здесь. Валяй дальше!

Он словно нехотя сделал еще одну попытку сбросить меня, бесконечно устав от напряжения, требовавшегося ему для того, чтобы оторвать могучее тело от земли.

Напуганный, покрытый клочьями пены, жеребец остановился. Я ласково потрепал его по холке, приговаривая успокоительные слова. Отныне, когда он того заслужит, я буду всегда так с ним обращаться.

Через несколько дней жеребец на глазах у Сэма Улаганга ел из моих рук.

Сэм едва похвалил меня.

— Хорошо, — сказал он.

Это было единственное слово одобрения, которое Сэм знал.

Далеко не все жеребцы были так уступчивы. Сэм не раз имел удовольствие видеть, как я лечу наземь, и неизменно приветствовал меня язвительной насмешкой.

— Ты, может, думаешь, что сегодня летная погода?

— Что, спутал лошадь с самолетом?

— У тебя в седле сучок или шип, почему не сидишь спокойно?

Однако при настоящей опасности Сэм, не колеблясь, кидался под ноги вставшей на дыбы лошади и оттаскивал меня в сторону. Только один раз он не подоспел вовремя. Буйное животное, истинный дьявол в образе лошади, успело выбить меня из седла и долбануть по спине передними ногами, но тут на него накинулся Сэм.

Я потерял сознание и, наверное, так и остался бы лежать под копытами жеребца, если бы Сэм не отбил меня и не вытащил из манежа.

После нескольких таких эпизодов я забыл о его насмешках.

На банбурр мы так никогда и не вышли.

Стада — несколько тысяч голов — паслись на арендованных лугах миссии, составлявших сто пятьдесят тысяч акров. Скот мог переходить и на неогороженные пастбища в юго-восточной части Арнемленда, тянувшиеся до бухты Лиммен, и к северу от рек Фелп и Роз. Это все были наши угодья — в общей сложности около десяти миллионов акров.

Скот, бродивший по почти безграничным просторам, дичал. Но свободу животных, безмятежно пережевывавших свою жвачку, по крайней мере раз в году нарушало вторжение скотоводов-аборигенов. Эти орущие демоны на лошадях несли с собой унижения цивилизованного скотоводства — жгучие раны клеймения и кастрации.

Я был одним из этих сатиров с темной фигурой человека, с конскими ушами и хвостом, слившейся воедино с лошадью, и скакал с раннего утра до поздней ночи за разбегавшимися в панике животными. Из седла я прыгал на них и накручивал на руку их хвосты, пока они не падали, потеряв равновесие.

Это был опасный трюк, который необходимо было выполнить с первой попытки: я скакал рядом с быком, затем спрыгивал с седла и крепко хватал его за хвост, выбегал вперед, туда, где бык мог меня видеть, и старался опрокинуть его. Если удавалось, я кидался на эту груду мяса, поспешно треножил быка его собственным хвостом и удерживал на месте, пока не подбегал человек с раскаленным клеймом и скальпелем для кастрации.

Вставайте, господин Евнух! Ваше имя — ОТС — на веки вечные выжжено на вашей шкуре кровавыми буквами, которые вспухают и покрываются пузырями. Оно занесено и в регистрационную книгу в Дарвине, так что все, особенно подделыватели клейм, рыскающие у границ наших владений, увидев его, будут знать, что Вы принадлежите миссии на реке Ропер.

Первое животное, которое заклеймили с моей помощью, был годовалый бычок. Сэм Улаганг отделил его от стада.

— С этим нетрудно будет справиться, — сказал он мне. — Смотри не промахнись, не то нам придется нести тебя домой.

Это был серьезный момент, но я все сделал точно. В последующие годы я валил таким образом сотни бычков.

Ежегодный осмотр был нашей страдной порой. И мы и лошади падали с ног от усталости, скача по девственному кустарнику за животными, клеймя их и подрезая хвосты около тихих водоемов в стране Невер-Невер.

Для молодого аборигена, все достояние которого — копья и племенная земля, да и на ту посягают колонисты, месяц осмотра был полон очарования.

У меня были лошадь и седло с поводьями, а на вьючных седлах горшок вместимостью в кварту, одеяло в мешке, запас еды, смена платья и табак. У меня было чувство опасности и власти над животными.

Мы прочесывали открытую местность вокруг билабонгов на берегах, рек. В ясные ночи выгоняли на равнины для приманки спокойный скот, у нас он назывался «каретой». Это были часы смертельной опасности для людей и животных: спасаясь от загонщиков, скот уходил на дневные стоянки в густой кустарник, в надежде, что человек за ним туда не последует.