Сергей Носов - Книга о Петербурге

Как тут все переплелось!.. Малолетний Дмитрий Шостакович, родившийся в квартире № 2, – – племянник его крестной Иосиф Лукашевич, участник покушения на Александра III, – – брат его казненного товарища Владимир Ульянов, посещающий квартиру № 6, – – ее жилец преподаватель Явейн, в будущем член «боевой группы химиков», а в 1891-м, по сути, сосед Шостаковичей!.. Все имеют отношение к этому дому, здесь и замыкается наше кольцо.

Известно, что многие заключенные одиночных камер в Шлиссельбургской крепости по мере возможностей предавались литературным и научным трудам: Николай Морозов написал сочинений на 26 томов, включая работы по астрономии, давшие толчок изысканиям сегодняшних альтернативщиков во главе с Фоменко; Михаил Новорусский предавался самоанализу в формате дневника и отражал на письме «размышления», а Лукашевич написал научный труд «Неорганическая жизнь Земли», он был геологом («талантливый геолог», уточняет С. Хентова).

Так вот, к «неорганической жизни Земли» школа наша тоже имеет касательство, и связано это с именем другого геолога.

И опять все прошло мимо нас!

«В этой школе с 1937-го по 1941 год училась геолог, первооткрыватель месторождения коренных алмазов в нашей стране Лариса Анатольевна Попугаева».

Это уже вторая доска, которая появилась на нашей школе после того, как я в 1974 году ее окончил.

Меня, человека от геологии далекого, информация о причастности места еще к одному событию — открытию месторождения алмазов в Якутии — тем только и удивила, что ничего я до этой доски ни о какой Попугаевой слыхом не слыхивал, притом что учился тут с первого по десятый. В общем, удивился и принял к сведению, но не более того…

Как-то оказался я в Красноярске в одной гостинице с Василием Авченко, автором книг о Владивостоке, его родном городе. Красноярск посреди страны, а Петербург и Владивосток — на противоположных окраинах, стали мы с ним собеседовать, то да се, — Авченко из семьи геологов и сам знаток горных пород, вот я и сказал ему, что узнал недавно о Попугаевой, она в нашей школе училась, говорит ли ему это имя что-нибудь? Надо было видеть выражение его лица. Он мне тогда, в холле гостиницы, такой спич выдал о кимберлитовых трубках, об их разновидностях, о минеральном составе этого самого кимберлита, о тяжелейших обстоятельствах открытия Ларисой Попугаевой и о значении звания «Первооткрыватель месторождения»! Надо было мне из Петербурга в Красноярск приехать, чтобы услышать об ученице нашей школы от жителя Владивостока. Потом я уже сам обратился к источникам. Ну что сказать? Если бы не Попугаева, еще неизвестно, как бы экономика наша выкручивалась!..

Так ведь то же самое: никто и не говорил про Попугаеву в школе. Просто не знали о ней. Иначе, может быть, не в химики из нашей школы многие подались бы, а в геологи.

И вообще, с появлением интернета стали мы узнавать об этом доме кое-какие подробности. Например, что это здание — до революции сиротский дом и училище — принадлежало Латышской церкви, а сама церковь находилась по другую сторону — на Верейской улице, примерно там, где на уроке военной подготовки (на «войне») отставной капитан товарищ Селиванов учил нас маршировать строевым шагом. Тут надо сказать, что дом № 2 по Подольской улице немаленький, — он делился на жилую половину и на принадлежащую школе, — так вот, в той части дома, что примыкала к Загородному, проживал в коммунальной квартире уже не первой молодости художник Михаил Шемякин, но пока еще никому не известный. Сдается мне, что я даже гостил в этой квартире — у одноклассницы, впрочем врать не буду, — как бы ни был по тем временам ярок и экстравагантен облик свободного художника, я Шемякина персонально не помню, хотя сталкиваться на улице мы с ним должны были многократно — нос к носу.

О своем коммунальном быте Шемякин написал очерк специально для московского сборника «В Питере жить». На обложке поместили репродукцию его картины, изображающей весьма условный Введенский канал, в реальности уже давно закопанный. Это все рядом с его домом — нашей школой. Иногда я вдоль канала домой из школы ходил, но это дальний путь. Глядя на эту обложку, я узнавал и не узнавал ойкумену моего детства. Но фокус вот в чем. Мне тоже предложили дать что-нибудь в этот сборник. О составе я ничего не знал, но надо же такому случиться, мы, незнакомые люди, снова оказались соседями, — в числе сорока авторских материалов наши — его, как он жил в этом доме, и мой, о петербургских совпадениях, — следовали один за другим.

…но мне кажется, это не есть проблема конкретного автора, это свойство самого города — генерировать всевозможные соответствия, только протри глаза.

Раз в четверть примерно обычные уроки нам заменяли «трудовой практикой», чаще всего мы отправлялись на молокозавод по ту сторону Обводного канала, где в каком-то дворовом закутке выполняли нехитрую работу — раскладывали молочные бутылки по ящикам, а битые отсортировывали в специальные баки.

Наши трудовые достижения находили численное выражение в человеко-часах. Кажется, они каким-то образом монетизировались на благо школы и класса, за что наш классный руководитель потом отчитывался на родительском собрании, — впрочем, не помню, а наверное, и не знал, помнить тут нечего, — просто нам в целом эти мероприятия нравились: так веселее, чем писать диктант на неправильные глаголы или отвечать закон, открытый Бойлем и Мариоттом.

Я и не знал, что территория, на которой мы манипулировали пустыми бутылками, изображая трудовую деятельность, — это бывший Скотопригонный двор, или иначе — бойни.

Бронзовые быки, которых я видел на Московском шоссе из окна автобуса, когда ехал в Новгород, раньше стояли здесь, у входа на Скотопригонный двор, это потом их перенесли к воротам нового мясокомбината. На обширной площади двора, где мы сортировали молочные бутылки, за сто лет до нас могло одновременно находиться по три тысячи быков, распределенных по загонам. Особо любопытные человеки, забредя сюда со стороны, могли попасть в небольшой музей и увидеть здесь теленка-циклопа, а также теленка с двумя головами и прочие странности…

Где-то тут в задумчивости бродил Иван Петрович Павлов, профессор, будущий академик, — мысли знаменитого физиолога были заняты проблемой о безболезненном убое скота: какой способ лучше — «русский» (на самом деле «немецкий») или «еврейский»? Павлов отдавал предпочтение второму способу. Экспериментировал он, как водилось у него, на собаках…

Возможно, значительных исторических событий тут не случалось. Но все равно это какое-то особое место. Со своей исключительной памятью — специфической, весьма мрачноватой. Знал бы я тогда, может быть, огляделся бы, посмотрел бы по сторонам повнимательнее. Молокозавода давно уже нет. На днях проходил мимо: видел забор. Главный корпус (архитектор И. И. Шарлемань, 1821–1825) не тронут как памятник классицизма, и два боковых флигеля вроде бы тоже пока на месте. Утолил любознательность посредством щели в заборе: кирдык молокозаводскому конструктивизму — все срыто уже, все расчищено, голое поле, — словно пригонят прямо сейчас три тысячи голов на убой. Нет, конечно, — здесь будет комплекс элитного жилья (и, быть может, раньше, чем я завершу книгу). Говорят, бронзовых быков Демут-Малиновского возвратят — правда, передвинут их за угол — на Обводный. А что им делать на Московском шоссе? Мясокомбинат тоже закрыт.