Сергей Носов - Книга о Петербурге

Определение урочище , которое употреблял Анциферов для обозначения в городском пространстве отдельных местностей, хорошо подходит именно к этой, заслоненной со стороны Московского проспекта одно время кинотеатром «Зенит», а ныне жилым комплексом, — вот оно: воинское кладбище в глубине и церковь псевдоготической архитектуры, два дота времен Великой Отечественной и это, о котором, собственно, речь, обособленное, ни с чем не соседствующее здание. Притягательной мрачностью тревожит оно посторонних гуляк, — впрочем, без цели сюда забрести трудно. Из тех, кто в курсе , многие (из немногих) не отказались бы побывать внутри, только это желание трудновыполнимое: вход по-прежнему по пропускам — как в годы моей молодости.

Этот петербургский локус — кусок моей жизни. Я приходил сюда в течение двух лет — ежедневно, если не считать воскресений, каникул и тех дней, когда нас отправляли на картошку.

Тогда наш институт назывался ЛИАП — Ленинградский институт авиационного приборостроения. Сейчас он именуется по-другому, сложнее, — СПбГУАП (от прежнего названия осталось только одно слово) — Санкт-Петербургский государственный университет аэрокосмического приборостроения. Главный корпус в другой части города — на Мойке, а здесь, на Гастелло, был — и есть — так называемый инкубатор — филиал, первые два курса.

Я перестал удивляться своему тогдашнему нелюбопытству. Мы ходили по стертым ступеням замысловатой лестницы, слушали лекции в аудиториях с высокими узкими окнами, в буфете без окон, похожем на келью, покупали кулебяки и чай, но ни я, ни мои товарищи, сколько помню, не интересовались прошлым этого места. Ну да, что-то тут было когда-то — не то монастырь, не то психбольница (по внешнему виду и по внутренней планировке), что-то не очень веселое, — и хорошо, студенты живут настоящим, — какое нам дело до прошлого этих стен, неопрятно обшарпанных — что снаружи, что изнутри. Это сейчас на сайте переименованного института находим горделивый перечень исторических событий, связанных и с этим зданием тоже. А мы — что мы могли, хотя бы теоретически? Даже если бы кому-нибудь из нас, хотя бы теоретически, запало в его студенческую голову отыскать статью о Чесменском дворце, выпущенную в 1927-м в составе сборника «Изобразительное искусство» в издательстве «Academia»? В Публичку записывали только с дипломом о высшем образовании, а мы еще даже не доросли до Мойки. Кстати, автор той статьи (за 11 лет, скажем в скобках, до расстрельного приговора), Екатерина Александровна Тартаковская, во второй же фразе констатировала: «…в наше время о нем почти забыли». Это тогда. Правду говорю, «в наше время» Чесменский дворец был забыт еще сильнее.

И кстати, у Пыляева — то же: «Забытое прошлое окрестностей Петербурга», — и, в соответствии с предметом обозрения — «забытое прошлое», — книгу, изданную в 1889-м, любители старины (кроме, пожалуй, ленинградских библиофилов) «забыли» более чем на столетие; только в 1994-м вышло репринтное переиздание достаточно внушительным тиражом — 15 тысяч. Несколько страниц там посвящены Чесменскому дворцу (он ведь был во времена Пыляева в окрестностях города). После того памятного переиздания это странное место, вроде бы обреченное на постоянное «забывание», стали вспоминать, причем все более и более активно.

Я сказал о нем «не очень веселое» — по дороге на Царское Село это пустынное место действительно было одним из самых унылых и заболоченных. И все же дворец Екатерина II замышляла «увеселительным». Путевой увеселительный дворец.

Изнутри он, как пишут, не был унылым. Но что там снаружи могло веселить, кроме лягушачьего кваканья?

Упомянутый буфет подобием кельи примыкал к сводчатому залу, там, на первом этаже, была наша столовая. Кроме кулебяки, в буфете продавали порционную сметану — по половине стакана. Берешь полстакана сметаны (настоящей, совхозной), посыпаешь сахарным песком и ешь чайной ложечкой, — но я не любил, не брал, не ел. Где-то здесь, на первом этаже, в екатерининские времена хранился драгоценный сервиз на пятьдесят персон (теперь он в Эрмитаже). Сама Екатерина в часы торжеств потчевала с него гостей этажом выше — над нашей студенческой столовой. Там, в Тронном зале, собиралась Кавалерская дума ордена Святого Георгия. Я понимаю, что слуги, но все равно в голове не укладывается, как можно было перемещать сотни предметов сервиза вверх-вниз, вверх-вниз — по винтовой лестнице, по причудливым проходам дворца… Инвалиды военной богадельни, награжденные Георгием, для призрения которых дворец перестроили, уже обходились не столь драгоценной посудой; легендарный сервиз отправился в Петергоф, в Английский дворец, в котором останавливались дипломаты… И уж совсем не до качества тарелок было узникам первого в стране концентрационного лагеря, размещенного в корпусах за три дня ликвидированной богадельни.

Однако мне везет. Надеюсь, еще один элемент дневниковости не сильно повредит книге. Частный эпизод — в реальном времени: только что получилось снова оказаться в Чесменском дворце, где не был уже лет сорок.

По правде говоря, на такую удачу я не рассчитывал. Оказывается, мой славный друг философ Александр Секацкий — новых ему глубоких прозрений — с некоторых пор в этом закрытом вузе преподает культурологию. Узнав, чем я занят сейчас (вот этим текстом), он сказал, что может, если хочу, меня провести, и пригласил к себе на занятия. Конечно хочу. Послушать Секацкого я всегда рад, но и побывать просто в ЛИАПе, для которого я уже давно посторонний, как же мне не хотеть? Конечно хочу. Когда я здесь учился, гуманитарная сторона нашего образования была представлена такими обязательными для всех вузов страны предметами, как «история КПСС», «диалектический материализм», «политэкономия социализма» и «научный коммунизм». В остальном институт был стопроцентно техническим, никакие культурологи отсюда не выпускались. Теперь философ Секацкий разъясняет своим студентам, вернее, студенткам (культурологи — исключительно барышни) суть понятия рессентимента — как это представлял Ницше. Я сижу в сторонке, на правах почетного гостя, и, пока они разбирают очередной фрагмент «К генеалогии морали», пытаюсь представить, что заключала в себе эта аудитория в бытность Чесменской богадельни.

Вообще, в названии этого городского урочища, благо Секацкий в культурном пространстве города сам по себе фигура культовая, запросто можно использовать его фамилию: места эти — секацкие. Здесь Александр Куприянович, будучи студентом Ленинградского университета, подрабатывал киномехаником в «Зените», и вполне возможно, я сидел в зале кинотеатра, когда он крутил на своей установке какой-нибудь фильм (но мы тогда не были знакомы). «Зенит» и ЛИАП в то время вполне дополняли друг друга, как сообщающиеся сосуды. Конечно, не в той мере, но заметим, что в екатерининские времена еще не перестроенный Чесменский дворец представлял собою единый ансамбль с Чесменской церковью. Слава богу, ее не снесли, но от бывшего дворца отделили улицей, а вот советский кинотеатр «Зенит», типовой постройки, уже в годы не столь далекие снесли до основания, что было, может, и неплохо: открылся замечательный вид с проспекта, — однако нет: на месте «Зенита» строят дом. Так вот, вновь образованный приход Чесменской церкви (вход с торца восточного корпуса бывшей богадельни) предоставлял в недавние годы одно из помещений для культурологического семинара по феноменологии кино (или по чему-то вроде), — и Александр Секацкий на правах постоянного участника вернулся в эти края. Похоже, они его не отпускают. Теперь его позвали преподавать в одном из петербургских университетов, и надо же, это заведение как раз то самое, которому предоставляет стены, как ее называли, Чесма — бывший замок-дворец-богадельня-тюрьма… Институт, наконец, в котором и я поучился.