Сергей Носов - Книга о Петербурге

Сверхнаблюдатель изумлен. Куда тебе, демон, разобраться с этим.

Стратегическое значение протяженного острова в Невской губе и замечательных особенностей рельефа ее дна Петр оценил, когда уже возводил куртины Петропавловской крепости.

Тут мы должны произнести слово «Кронштадт».

Значение Кронштадта в истории Петербурга исключительное. Не было бы Кронштадта, не было бы и Петербурга.

То же допустимо сказать о Кронштадте, когда он еще и Кронштадтом не был, а была всего лишь деревянная крепость Кроншлот, в спешном порядке прямо в воде построенная напротив острова Котлин.

Котлин… А что — Котлин?.. Я поспрашивал просвещенных, образованных петербуржцев, как называется остров, на котором Кронштадт. Удивительно, но большинство не знает. Некоторые говорят: так и называется — Кронштадт. Да ведь и с ленинградцами то же было. Уверяю вас, большинство ленинградцев не помнили, как называется остров. Я даже о себе не могу точно сказать, помнил я или не помнил. Во всяком случае, в быту мы такого названия практически не употребляли. Котлин для нас всегда был Кронштадтом.

Имя Кронштадт конвертировало географию.

На каком бы берегу — на южном или на северном — мы ни стояли, вглядываясь в дымку залива, то, что различалось на горизонте, было Кронштадтом — всегда и только Кронштадтом, хотя сам Кронштадт занимал только часть острова.

Ходить по воде, по песку, смотреть на закат и не замечать Кронштадта — мне это кажется невозможным. Любой пришедший на берег залива ищет, мне кажется, глазами Кронштадт — ну машинально хотя бы. Сейчас меня поправляют: «Никогда не искала». Может быть, у меня это с детства?

Мне не было пяти, когда мне был показан Кронштадт. Как-нибудь, наверное, так — со значением: «Посмотри, видишь вдали?» — и тут меня отрывает привычная подъемная сила от береговой тверди, вознося на высоту отцовских плеч — чтобы виделось дальше. Это на южном берегу залива. В Кронколонии. Там снималась у нас дача на две родственные семьи — в Кронштадтской колонии, в небольшом в те годы поселке.

Сейчас о былом поселении напоминает лишь название железнодорожной станции — Кронколония. А так это городская застройка Ломоносова (об историческом имени которого точно так же напоминает станция Ораниенбаум). Да вот и сам Ломоносов уже давно административная часть Петербурга. Так же, как и Кронштадт. Что до Кронколонии, она хотя и была Кронштадтской колонией, к самому Кронштадту имела отношение малое. До войны здесь жили преимущественно немцы, потомки колонистов, которым еще в начале XIX века предоставили эти земли. Немцев выслали. В начале шестидесятых дачи снимали уже у других хозяев. Но что я могу помнить об этом?

Воспоминания смутные, на уровне ощущений, помню две-три яркие картинки. Огромные парковые дубы, возможно петровского времени, темная, черная почти грозовая туча и Катя, двоюродная моя сестра (старше меня на пять лет), вместе со школьной подругой торопят — быстрее, ну быстрее идти, — сомневаясь, однако, не встать ли под деревом. Или все вместе, все поселяне, с ведрами и бидонами спускаемся с горы: в поселке нет питьевой воды, и в урочный час питьевую воду привозит машина с цистерной (у меня тоже ведерочко), — очередь выстроилась за водой, которая раздается в розлив , и, быть может, я только потому это помню, что кто-то, рыбак, предлагает угрей — полное ведро живых угрей, и мне показывают персонально — угорь брошен в траву — и ползет!.. и, виляя, пытается уползти! — «Испугался? Это же рыба». Но я не слепой. Я знаю, как выглядит рыба. Не верю, что рыба! Почему, почему это рыба? Угорь в траве — словно вижу сейчас.

Ходили со взрослыми на залив купаться (тогда еще в Финском заливе купались). Или я был уже повзрослей? Последний раз купался в Финском заливе, когда поступил в институт, — на северной стороне, не то в Репине, не то в Комарове, — по другую сторону от Кронштадта.

Что на северном, что на южном взморье дно примечательно тем, что утонуть трудно — даже ребенку. А взрослому вообще тоска: устанешь заходить в залив, пока наконец сумеешь плюхнуться в воду.

Вспомнился рассказ одной знакомой, она работала гидом. Дело было в конце девяностых. Как-то после экскурсии (на английском) по Юсуповскому дворцу к ней подошла одна из туристок, молодая японка, и попросила после работы помочь в предприятии деликатного свойства. Что такое? Ей надо оказаться в Петербурге посреди чистой воды. Так вот же Мойка — не подойдет? — можно по ней проплыть на кораблике. Нет, Мойка не то. Моя знакомая отвезла японку к Неве. Но и Нева ее не устроила. Тогда свезла в Гавань, в «Ленэкспо». С набережной Васильевского острова японка увидела широкую Невскую губу. То, что надо. Наняли лодку с мотором и попросили владельца отвезти их подальше от берега. Так хотелось японке. На иной взгляд, здесь начинается море. Нет, строго говоря, это не море еще, но и такого намыва, как сейчас, тогда под строительство не было, и гостиница «Прибалтийская», тогда еще стоявшая на берегу, уже едва различалась вдали, — остановились, заглушили мотор. Вот тут, в широких водах Невской губы, и объяснила японка, в чем суть предприятия. У нее умер отец. Он был не то бизнесменом, не то общественным деятелем, точно сейчас не скажу, да это и не так важно, — главное, что он много путешествовал по миру. Вместе с женой. И своих трех дочерей они зачали в трех городах на разных континентах планеты. Причем одну здесь, в Петербурге. Теперь, выполняя последнюю волю отца, его дочери поделили прах его на три части и разъехались по своим городам — каждая должна распылить свою часть отцовского праха в чистой воде заветного города. Надо отметить, что тогда вода в Невской губе была значительно чище, дамбу еще не достроили и не намыли еще участков суши для высотной застройки. Молодая японка дала моей изумленной знакомой камеру и попросила снять печальную церемонию. Затем она достала из рюкзака коробочку с лепестками белых роз и пустила их по воде. Потом вынула матрешку, открыла ее и высыпала прах отца прямо в воду. Лодочник-моторист, не готовый к такому ходу событий, был настолько ошеломлен увиденным, что позже, пытаясь поделиться с моей знакомой впечатлениями, не мог слов подобрать, лишь рот открывал. Но мою знакомую, кажется, все это потрясло еще сильнее. В какой-то момент, когда церемония вроде бы завершилась, но она, и без того взволнованная, все еще продолжала снимать застывшую в печальной задумчивости дочь отца, ей стало казаться, что у нее начинается слуховая галлюцинация. Молчание прерывали чьи-то явственные голоса — мужской и женский. Говорили о каком-то ротане, которого, «суку, сюда завезли, а он, черт, икру окуней пожирает». Выключив камеру, моя знакомая робко повернула голову в сторону голосов, и ей показалось, что галлюцинация у нее теперь зрительная. Недалеко от их лодки (как только раньше не заметили) стояли по пояс в воде (а на воде голоса слышны хорошо) дядька и тетка и ловили какими-то неведомыми снастями рыбу. Моя знакомая затруднялась ответить, видела ли этих двоих японка, — если да, то это никак не повлияло на ее настроение: столь сильных чувств, овладевших ею, никакие видения оскорбить не могли. Также моя знакомая затруднялась ответить, что же сильнее ошеломило ее — удивительная церемония, участницей которой ей неожиданно довелось быть, или ирреальное явление этих двоих в самый невероятный момент и в самом невероятном месте — далеко от берега, посреди Маркизовой лужи.