Сергей Носов - Книга о Петербурге

Все с тревогой прислушивались, не возвестят ли пушки: пора на сбор.

Петр, несмотря на дождь, копал землю — обозначал контур будущей крепости. Кто, как не он?

На другой день его труды смыло.

Возможно, к этой дате — 6 октября — надо отнести наводнение, о котором писал Крафт. Не исключено, что был рецидив. Очевидно одно — вода действительно поднималась и затопила часть берега. «Дождь и сильная буря не утихали», — между делом замечает Берхгольц.

Петербургские наводнения поражали внезапностью. Приходит в голову странная мысль: а не могло ли тогда случиться то, что случилось через 101 год и 1 месяц — 8 ноября 1824 года? Раз не случилось, то не могло, а если и могло, то не случилось. Это да. И все же… Погибли бы все.

Как бы то ни было, 7 октября пушки возвестили о сборе. Митрополит Новгородский отслужил молебен.

По три куска дерна положили на землю, согласно разметке, император и императрица. А также прочие участники акции. Включая дам.

Церемония состоялась.

Мне проще представить в этой ситуации своих современников: у всех в руках смартфоны , многие повернулись к заливу спиной, чтобы сделать селфи на фоне вражеских кораблей. Некоторые показывают на пальцах викторию. Прикольно ведь. Впрочем, флот неприятеля находится на значительном расстоянии, поэтому сами корабли на снимках могут получиться досадно мелкими, но тут нет большой беды: главное — дым, высокий дым из труб пароходофрегатов, самое главное — дым! Наш-то флот по-прежнему преимущественно парусный — тут есть что сравнить, — мачты виднеются, и нет дыма: кораблями с паровым движителем пока еще не располагаем в достаточности. А снимки, конечно, тут же отправляются знакомым в разные концы света, в Крым, например, — в Севастополь: как там у вас?.. еще не началось?.. А у нас — красота. Не каждый день увидишь флот неприятеля, пришедший завоевывать твою столицу.

Если отбросим смартфоны с их чудесными возможностями (как-то вспомнят о них лет через пятьдесят?!) и сделаем поправку на истинный антураж середины позапрошлого века — одежда, прически, оптические инструменты (обязательно у кого-нибудь подзорная труба), ничего нового о человеческой природе мы не узнаем: любопытство всегда любопытство. И в 1854-м, когда эскадра под командованием адмирала Чарльза Нейпира подходила к Кронштадту, и в 1855-м, когда в разгар войны на юге здесь, в заливе, крейсировали корабли союзного флота под командованием вице-адмирала Ричарда Дондаса, петербургское общество приезжало на это смотреть — каков противник. А почему бы не посмотреть, если показывают? Я бы сам приехал одним из первых в Красную Горку, откуда открывался замечательный вид.

А ведь могло случиться все, что угодно. Крымская война, она же Восточная, могла бы назваться сейчас как-нибудь по-другому — Балтико-Крымской, например, или Невско-Крымской, или даже Петербурго-Крымской, если бы в 1854 году неприятель повел себя столь же решительно на севере, как позже на юге.

А может быть, и не дошло бы до войны именно Крымской, и была бы она Второй Северной, когда бы все разрешилось тут, на подступах к столице, если не в черте города.

Все помнили, как английский флот разбомбил Копенгаген. Тогда Британия была союзницей России, английские верфи нуждались в русском корабельном лесе. Датчане, выступив на стороне Наполеона, могли (только еще могли!) закрыть «окно в Европу», чего англичане боялись тогда больше всего. Акция была превентивной. И вот ее результат: треть Копенгагена в руинах, число жертв измерялось тысячами.

А недавно совсем, в апреле, была бомбардировка Одессы.

В Лондоне от Нейпира ожидали, между прочим, ни много ни мало покорения Петербурга; перед Дондасом год спустя задача стояла скромнее — победить Кронштадт. И то и другое, как известно, не получилось. Англичане, взвесив все pro et contra, на прорыв не решились. Однако значительные силы русских, привлеченные к обороне столицы, оказались в известных пределах скованными и не участвовали в военных действиях на юге, где разворачивался основной театр войны. Что до зрительского внимания к себе, оно союзническим флотом достигалось в качестве побочного эффекта, и это было уже сродни театру в обычном понимании слова.

Среди зрителей представления случилось быть известным литераторам. Например, Тютчеву. Петербургская публика, по его словам, воспринимала зрелище как некое — тут поэт (заметим по ходу, это в письме к жене) выразился на языке интервентов — very interesting exhibition (а впрочем, и в остальном — письмо на языке неприятеля, каковым вдруг оказался язык французский). Морские силы противника подвигли Тютчева к сарказму. «Здешние извозчики, — писал он тогда, — должны поставить толстую свечу за их здравие, так как, начиная с понедельника, образовалась непрерывная процессия посетителей в Ораниенбаум и на близлежащую возвышенность, откуда свободно можно обозревать открывающуюся великолепную панораму, которую они развернули перед нами, невзирая на дальность пути и столько понесенных ими расходов».

Как раз в упомянутый понедельник, в первый же день демонстрации мощи английского флота — 14 июня 1854 года, наблюдательный пункт на Бронной горе посетила вместе с членами императорской семьи дочь поэта, фрейлина двора Анна Тютчева. «На протяжении всего пути нам то и дело встречались кучки любопытных, которые все направлялись к морю посмотреть морское чудовище, появившееся из волн. Некоторые шли шумными группами, другие расположились веселыми компаниями на траве вокруг кипящего самовара» — из ее дневника. И чем не народное гулянье?

«Вся эта публика, — продолжает Анна Федоровна, — имела вид очень веселый и не боялась, по-видимому, совсем неприятеля».

В Петербурге тоже не боялись. Настроения господствовали приподнятые.

Это «ай-люли» звучало со сцены Императорского Александринского театра. Спектакль по скороспелой пьесе Петра Григорьева, известного как Григорьев 1-й, «За Веру, Царя и Отечество!» смотрелся в буквальном смысле на ура. То было «Народное драматическое представление в прозе и стихах в 3 к[артинах] с русскими национальными песнями, плясками и военными куплетами».

А вот еще один военный куплет патриотической песни из числа тех, что, по отзыву журнала «Современник», «возбуждают громкие рукоплескания и повторяются по единогласному требованию публики»:

«Закидаем шапками»… Вроде бы все понятно, а ведь не совсем тут то, о чем наша первая мысль… Внимание! Здесь, похоже, один из последних примеров употребления этого примечательного выражения в прежнем, стародавнем смысле, не допускающем никакой иронии. Скоро, в сентябре, перед сражением на Альме генерал Кирьяков (во всяком случае, это приписывается ему) допустит неосторожную браваду: «Шапками закидаем неприятеля» (не держал ли он в уме куплеты Григорьева?), — сражение будет проиграно, и «шапками закидаем» станет крылатой фразой, полностью отрицающей ее прежний смысл, — выражением необоснованной и опасной самоуверенности, едва ли не символом всех неудач Крымской войны.