Сергей Носов - Книга о Петербурге

Отчаянная попытка сближения двух столиц была предпринята в год переименования Ленинграда; именно тогда Москва в лице соответствующего министерства, вроде бы восприняв ленинградскую традицию употреблять слово «поребрик», решительно и смело утвердила ГОСТ 6665-91 «Поребрик тротуарно-бортовой». Не будем преувеличивать ликование петербуржцев, тем более преждевременное. В тот же год великая держава прекратила существование, а вместе с ней рухнула единая система стандартизации. Призыв употреблять слово «поребрик» в петербургском смысле не был услышан россиянами. В эпоху безудержной суверенизации каждый оставался со своим: Москва — с «бордюром», Петербург — с «поребриком».

Как элемент городского ландшафта, поребрик (или то, что понимают под «поребриком» петербуржцы) для Северной столицы имеет значение, пожалуй, особое. Улицы в Петербурге, известно, прямые, словно начерчены по линейке (недаром на Васильевском острове — «линии»). Прямота, линейность визуально задаются поребриком. Поребрик обозначает перспективу, ее строгую геометрию. Параллельные поребрики сходятся в бесконечности.

Поребрики прерывны. Обрывают их не только перекрестки, но и часто — выезды из подворотен (москвичи, наверное, сказали бы по-другому). Если поребрики нанести на карту Петербурга, она будет испещрена пунктирными отрезками прямых. Так, пунктирно, обычно изображают что-либо невидимое глазом, например подземные коммуникации или условные маршруты чего-либо и куда-либо. Вот и реальный — в натуре — поребрик не замечается взглядом, если не посмотреть нарочно; всегда сбоку, он не привлекает внимания; петербуржцы свыклись с поребриками.

Однако, зацепившись взглядом за поребрик, нетрезвый человек способен идти в режиме автопилота, отмеряя прямыми отрезками путь до дому.

Поребрик — это граница, край. Шаг в сторону — и вы, покинув пешеходную периферию, вступаете на территорию магистрали. Водитель, со своей стороны, всегда волен прекратить движение и припарковаться у поребрика, а то и въехать на него, если позволяют высота поребрика и персональная дерзость водителя.

Паребрик — всегда ступенька. По сути, поребрик — частный вариант лестницы; ее высота — всего лишь одна ступенька, но зато неимоверно широкая.

Лестница — которая всегда под ногами, по какую бы сторону поребрика ты ни стоял.

Долгая поездка на трамвае более всего похожа на путешествие, а в СПб — еще и путешествие по времени. А может, и в инобытие путешествие — у кого как это получается, Гумилев это ощущение выразил первым…

С другой стороны — трамвайный путь предопределен. Движение автобуса, как бы строго водитель ни придерживался маршрута, все равно зависит от его воли, — он может, хотя бы теоретически, свернуть в любой переулок. Некоторые испытывают страх, когда их перевозят по, допустим, Троицкому мосту, — а вдруг водитель сумасшедший и свернет в Неву? Пассажир трамвая в этом отношении может быть спокоен. Он менее подвержен паническим атакам.

Трамвай — это сама основательность. Кажется, рельсы проложены навсегда. Трамвай внушает уверенность. Вас довезут. И довезут известным путем. Ликвидация трамвайного пути означает трещину в бытие: что-то происходит неверное, мир теряет устойчивость.

Три копейки — цена проезда на трамвае держалась десятилетиями и понималась как мировая константа. Мы привыкали к трамвайному быту, и любое его изменение переживалось как смена эпох. Кондукторов прежних времен я не застал. При мне менялись виды кассы. Помню, были — бросаешь денежку в щель на транспортер, — крышка кассы прозрачная, всем видно, что туда бросил, — сам откручиваешь, сколько надо билетов (если ты не один), и отрываешь легким движением руки; — полагаю, это началось в хрущевскую оттепель , от строителей коммунизма ждали только роста сознательности. В поздний же застой (по опять же позднему определению) появились кассы, позволяющие откручивать всего лишь один билетик, дабы никто уже не злоупотреблял благородным чувством коллективизма. Потом ввели талоны, которые можно было купить в киосках Союзпечати, где вместе с газетами, шариковыми ручками и календарями продавались еще и толстые журналы с возвращенной литературой : вошел в трамвай — прокомпостируй талон: то была перестройка .

Трамвай — это зрелище, это кино: глядите в окно и что-то за окном происходит. Вы принадлежите этому миру — он вам предъявлен. Все хорошо.

Впрочем, ничего там не происходит за окном — все то же самое, что и в прошлый раз. А если ничего нового нет за окном, вы просто ждете. Отрешенность — обычное состояние пассажира трамвая. Трамвай располагает к легкой медитации.

Водитель трамвая величался красивым словом «вагоновожатый».

В трамвае бывают свои эксцессы. Самые яркие трамвайные типажи ушли в прошлое, и мы знаем о них по литературе и кинематографу: трамвайный хам, трамвайный вор. Оба связаны в известной степени с толкотней в трамвае. Сейчас петербургские трамваи чаще всего полупустые.

Сюда же надо отнести трамвайных вампиров, легко провоцирующих конфликт, бессмысленный спор. Мастера выяснять отношения тоже теряют уверенность в условиях малолюдства.

В трамвае культивировался особый вид городского сумасшедшего: трамвайный декламатор. В годы исторических переломов такие откуда-то появлялись. Он мог что-нибудь выкрикивать, громко прорицать, читать стихи, просто громогласно нести околесицу. Ему требовалась публика. Этот вид делился на два подвида — те, кто жаждал еще и общения, и те, кому было достаточно, что его слышат.

P. S. Из дневника

Ехал с женой и Митькой в трамвае. Водитель оказался разговорчивым, произнес экспрессивный монолог в связи с нерасторопностью пассажира на задней площадке. От души. А пассажир в ответ на весь трамвай: «Правильно! Я сам работал контролером!» И давай о том, что надо друг друга любить. «Я директор театра бомжей! Вот послушайте!» Стал стишки читать брутальные. Кепку снял. Мы выходили, я бросил в кепку, он очень обрадовался.

Под «брандмауэром» нам хочется понимать глухую стену дома, не позволяющую возможному пожару перекинуться на соседнее здание, вплотную к ней пристроенное, если таковое в принципе есть.

А если нет пристроенного здания, а есть просто глухая стена, все равно нам хочется называть эту стену брандмауэром, что мы и делаем — называем.

Работники жилищного хозяйства скажут, что это неверно. Брандмауэр — это только часть той глухой стены дома, которая возвышается над пристройкой.

Нам этого мало.

Для обычного петербуржца глухая стена дома — вся целиком — уже брандмауэр.