Сергей Граховский - Рудобельская республика

Иван, обжигая пальцы, смоктал окурок и то и дело понукал лошадей.

— Чего снова молчишь? Дома от батьки прячешься и тут как воды в рот набрал, — прильнула к нему Гэлька. — Про что думаешь?

— Про что же мне думать? Одна у меня думка — про горе нашенское. Меня присушила и сама сохнешь, а куда нам деться, если твои на меня волком глядят? Хотел бы кинуться куда глаза глядят, да не могу. День не вижу тебя, кажется, что слепой хожу. Знаю, не быть нам вместе. Отдадут тебя за шляхтюка какого-нибудь, и не увидимся, может.

— Лучше головой в прорубь, чем идти за нелюбимого. Не за человека же отдают, а за коней, за коров, за землю, чтобы жилы рвать на ней, пока не околеешь. Вот увидишь, не послушают — все брошу, убегу, в батрачки наймусь, а с тобой буду. — Она прижалась к Ивану, склонив на его плечо голову.

Колеса громыхали по корням лесной дороги, сопели сытые кони, и тихо шумели голые верхушки деревьев. Когда выехали из леса, стемнело совсем. Во мраке светился, мигал и расплывался слабый огонек, глухо лаял Пират.

Возле дома Гэле стало тоскливо и горько. Их одинокий хутор, особенно после людной мельницы, гомона помольщиков, шума воды и грохота колес, казался глухим как могила. Выросла здесь и людей не видела. Ее ровесницы на посиделки ходят, на вечеринках гуляют, хоть и голодные, да веселые, а она только и говорила с коровами да овечками, век слушала отцовское ворчание — все ему мало, все не так да не этак. Только и радости было, когда в жниво нанимали девчат и молодух из Ковалей и Карпиловки, варили огромные чугуны ботвиньи, несли на поле горлачи с квасом. А женщины старались на загонах, пели иногда грустные песни. Гэля и петь не умела ни мужицких, ни шляхетских песен. Дома не пели. Больше ругались или молчали. Сейчас придешь домой, отец снова будет смотреть волком, ворчать и охать: никто ему не угодит, никому не скажет он доброго слова.

Подъехали к амбару. Старый пришел с маленьким закопченным фонарем.

— Что-то долго вы проваландались, еле дождался. Думал, может, ось сломалась или какая беда стряслась.

— Очень большой завоз, — ответил Иван. — Одни Перегуды два воза приперли, и все шатровать. Говоровские восемь мехов навальцевали, а с котомками — конца-краю нет.

— Два воза, говоришь, шатровки! Видал ты его. — Старик почмокал губами, пощупал через мешковину, хорош ли помол. — Распрягай! — приказал Ивану. — А ты — марш в хату!

— Я, папа, помогу мешки снести.

— Сами управимся, не калеки. — Он повесил фонарь на гвоздь, забряцал ключами, нашел нужный и отомкнул амбар.

Гэлю на пороге встретила мать.

— Деточка ты моя, намерзлась небось и намучилась. — Она семенила по избе и хитровато улыбалась.

Гэля почувствовала, что в боковушке кто-то есть, настороженно прислушалась.

— Если бы знала, кого нам бог послал, пешком побежала бы с той мельницы.

В дверях показался мужчина в белой нижней рубашке и в галошах на босу ногу. Он захохотал.

— Не узнала, не узнала! — И кинулся к Гэле.

— Казик! — обняла она брата.

Мать, счастливо улыбаясь, смотрела на них.

— Я ж говорила, что какая-то новость будет. Это с пятницы на субботу сон мне снился, будто иду в хату, а она не заперта и двери настежь. Воры, думаю себе. Крикнуть хочу, а голос отняло, губы как смерзлись и не шевелятся. Вошла и вижу — летает по хате воробышек и в окно бьется, вырваться хочет. Покрутился, покрутился, фыр в двери и полетел. Говорю отцу, новость какая-то будет, а он, известно, свое: «Дураку дурное и мерещится». А что ж, чья правда?

— Насовсем, Казик? — спросила Гэля.

— Отвоевался, хватит. Теперь в армии комитетчики правят, прапорщики с унтерами полками командуют. С полковников погоны срывают. У нас штабс-капитана Марухина на штыки вздернули. Нашему брату с ними не по пути. Пусть порезвятся, поиграют немного в свободу. А там увидим!

«Брат не посочувствует», — подумала Гэля. А так сначала обрадовалась, думала — заступится, поможет отца уговорить, чтобы отдал за Ивана. И приданого того не надо, пусть бы для блезира хвост какой дали на разжиток.

Она развязала серую от мучной пыли коноплянку, сбросила полушубок, причесала светлые, гладкие волосы. В черной длинной юбке, розовой, с манжетиками, кофточке с высоким лифом Гэля была так свежа, румяна и красива, что брат не узнавал в ней того подростка, каким она была перед его отъездом в юнкерское училище.

— Ну и выросла, ну и похорошела. — Казик хитро улыбнулся и, словно шутя, спросил: — От кавалеров, видно, отбоя нет?

Гэля покраснела до ушей.

— Нужны они мне, как хворобе кашель.

— Значит, одного выбрала, — пытался шутить брат.

Гэля молчала, опустив голову. Она понимала, куда клонит Казик. Все уже рассказали! А прикидывается, выпытывает. И только бы не молчать, попросила:

— Мама, может, молочка кружечка есть, а то в горле от пыли как теркою дерет.

— Почему ж нет? Только подоила. — Мать, не закрыв двери, шаркая опорками, выскочила в сени. Внесла кувшин парного молока, налила в покрытую глазурью кружку. — Придет отец, ужинать будем. А ты попей, попей, дочушка, пока еще то будет.

Гэля молча пила. Мать глядела то на нее, то на сына и только кивала головой. Ей не хотелось, чтобы снова вспыхнула ссора, не хотелось видеть дочерних слез в такой радостный день. А на сердце было неспокойно. Может, оттого, что в мире творилось что-то страшное и непонятное, а тут еще с этой девкой никакого сладу.

В сени вошел Андрей. Открыл дверь, чтобы светлей было, снял с гвоздя старый, крытый сукном кожух, бросил жене:

— Дай ему чего-нибудь поесть, пускай в амбаре посидит, посторожит. Ночь — хоть глаза выколи, а голодной босоты во-он сколько таскается! Без царя да без закона им только и чистить чужие закрома. А под кожухом холера его не возьмет, не замерзнет.

— Он же закоченел, мешки таскал, чуть не надорвался, с утра маковой росинки во рту не было. Поел бы хоть как люди, — заступилась за Ивана Гэля.

— Не великий пан. На ларь поставит и съест. Нечего в чужую семью лезть. И без него обойдемся! Тут между своими, может, надо словом перекинуться, а чужой человек зачем? — Слово «чужой» Андрей произнес подчеркнуто громко, посмотрел исподлобья на Гэлю, взял кожух, миску с едой, хлопнул дверью и ступил за порог.

— Ты чего это заступаешься за этого батрака? — закипая от злости, спросил у сестры Казик. — Может, голову тебе закрутил этот ковалевский босяк?

— А он разве не человек, что ему за столом и места нет?! — вспыхнула сестра.

— Мужик! Подколодный гад! Каким бы он ни был, а я с ним за один стол не сяду.

— Ты же его не знаешь, а говоришь.

— И знать не хочу… И тебе нечего на него глаза пялить! — отрезал Казик.

«Ого, этот похлеще отца», — подумала Гэля. Она почувствовала, что вот сейчас уже что-то решится, что-то произойдет в семье и ее жизни. Ивана выгонят… Может, вместе податься в какую-нибудь усадьбу… Но теперь всюду неспокойно: паны куда-то улепетывают, одни экономы остаются… И тяжко уходить из родной хаты, обжитой и теплой; жаль молчаливой, затурканной матери. Она же добра дочке желает, только сказать боится… Брат вернулся, тут бы радоваться, а ей горько: чужой он какой-то, колючий и злой.