Сергей Граховский - Рудобельская республика

Гэля с матерью ставила на стол миски с квашеной капустой, с горячей рассыпчатой картошкой, нарезала розовое сало и ломти хлеба от большого каравая, посыпанного тмином.

Отец принес из сеней початую бутылку николаевской водки, поставил на стол, мать вытерла фартуком две толстые граненые чарки.

— Поставьте себе и Гэле, — казалось, оттаял Казик, — за сколько лет собрались вместе, не грех и выпить.

Гэля только пригубила рюмку, скривилась, зажала рот рукой и поставила на стол.

— Выпей с братом, сохрани вас бог, — льстиво выдохнул отец.

Казик снова налил себе и отцу, поднял чарку, уставился на сестру.

— Очень уж горькая, — скривилась Гэля, но все-таки выпила.

Долго и шумно закусывали… Каждый думал о своем и молчал.

— Как там старый Перегуд мается? — ни с того ни с сего спросил Казик.

— А, черт его не берет. Вот и сегодня два воза пшеницы напеклевал, трех работников держит, коров штук восемь, а сам по кирмашам на рысаках гарцует, — не скрывая зависти, ответил батька. — Хлопца, сказывают, за золото из окопов вытащил, дочку в гимназию в Бобруйск отправил. Живе-ет и в ус не дует!

— И нам бы свою хоть немного подучить, — несмело отозвалась старая, — только три зимы и походила. Может, тогда и доброго человека повстречала бы.

— Не суй свой нос, — огрызнулся Андрей. — А достойный человек и так не минет. Статью бог не обидел, и приданое дадим, и забудь про этого голодранца. Завтра же турну, чтобы и духу не было.

Гэля опустила голову и выскочила в сени.

— Правду батька говорит — волк козе не товарищ. Ишь ты, умник какой, на хутор зарится, на готовенькое. Вахлак вахлаком, — взорвался Казик.

— Вот и я то же говорю. Истинная, сынок, правда, — бормотал осоловевший Андрей.

В ревкоме было накурено и людно. За длинным столом сидело человек десять мужчин: кто в зипуне, кто в кожушке, в солдатских папахах и фуражках. Мужики слюнявили карандаши и заскорузлыми пальцами выводили в ученических тетрадях букву за буквой, строку за строкой.

Максим Левков диктовал им декреты о земле и о мире, и они старательно записывали слово в слово.

— Постой, постой, как ты говоришь? — переспросил пожилой мужик, недоумевающий, как написать «демократический» и что это означает. Максим повторял, объяснял и диктовал дальше.

Когда закончили, из комнаты председателя вышли Соловей с Молоковичем. Александр стал посреди зала и заговорил:

— Мужики, все мы были солдатами и знаем, что война сразу не кончается. Советы хотят мира, только и за мир воевать надо с панами, офицерами, легионерами Довбор-Мусницкого. Корпус этого генерала встал на защиту панов, солдаты белопольского корпуса разъехались по имениям и охраняют их, разгоняют ревкомы, бунтуют в Бобруйске и Жлобине. Не сегодня-завтра могут быть и у нас. Что делать будем? А?

— Защищаться. Что ж еще? — за всех спокойно ответил Мануил Ковалевич.

— А чем? — снова спросил Соловей.

— Ты принес винтовку? Принес. А я, думаешь, дурень? Так и каждый! — выкрикнул Тарас Пальцев.

— Отыщем! У кого двустволка, у кого берданка… Что-то принесем.

— Хорошо, что все кумекаете, для чего нам оружие пригодится. Надо свою самооборону создавать, отряды Красной гвардии. У кого какое оружие есть, патроны, порох, может, кто гранаты припас, — завтра утром со всем, что у кого найдется, приходите в волость. Так и другим передайте.

— А что делать тем, у кого нету? — встревожился конопатый хлопец.

— Искать надо. С палкой против пулемета не попрешь. Шляхту потрясем, во врангелевских покоях пошарим.

— На футарах и орудию откопаешь. Застенковые шершни запасливые, — пошутил кто-то.

— Одним словом, товарищи, так: защищать свою власть, свои права надо самим, ревком теперь становится и революционным штабом. Военным комиссаром будет вот он, — Соловей показал на Прокопа, — товарищ Молокович, командиром — Анупрей Драпеза. В каждом селе будет отделение, взвод, а может, и рота наберется. Все живут дома, а чуть что — по приказу, как по тревоге, выступают. Ясно?

— Еще бы!

— Мы им дадим жару, пусть только сунутся! — гудели мужики.

Соловей попросил, чтобы остались члены РСДРП большевиков. Остальные начали расходиться.

Шли группками в свои села, несли за пазухой переписанные в ученические тетради первые декреты и говорили все про одно и то же.

— А ты думал, за здорово живешь нарежут тебе волоку — и шикуй себе?

— Где ты видел, даром они не отдадут. Повоевать придется.

— И повоюем, а своего не отдадим. Наша земля.

— А чья же? Раз в декрете записано, значит, наша.

В комнатушке председателя собралось восемь рудобельских большевиков: худой, с запавшими глазами, с космами серых волос, остроносый Яков Гошка, высокий, с богатырскими широкими плечами, с маленькими усиками на розовом лице Максим Ус, смуглый, всегда спокойный Левон Одинец, Максим Левков, Прокоп Молокович, в черном бушлате и широких матросских клешах, совсем еще молодой балтийский моряк Зенон Рогович и не по годам рассудительный молодой Ничипор Звонкович.

Они расселись на лавках у стен и ждали, что скажет Соловей.

А тот окинул взглядом знакомых с детства друзей, вспомнил потрескавшиеся пятки и руки в цыпках, посконину, выкрашенную ольховой корой, чумазые лица и только улыбнулся. Сейчас перед ним сидели обветренные, закаленные жизнью мужчины. Не раз глядели они в лицо смерти под Сувалками и Барановичами, у некоторых еще ныли раны от немецких пуль и шрапнелей. Это его самые близкие друзья и единомышленники, первые большевики Рудобельщины.

Все эти мысли мгновенно пронеслись в голове. Соловей одернул вылинявшую гимнастерку, поправил широкий ремень и заговорил спокойно и тихо:

— Товарищи, нас здесь всего восемь большевиков. Не много, но мы уже организация, сила. Максим, — обратился он к Левкову, — придется писать протокол.

Максим вытащил лист бумаги, опробовал перо и аккуратно, большими круглыми буквами вывел: «Протокол № 1 собрания Рудобельской волячейки РСДРП большевиков».

— Товарищи, нам придется воевать не только с панами и подпанками, не только с богатой застенковой шляхтой, но и с вооруженными силами контрреволюционного корпуса Довбор-Мусницкого, — продолжал Соловей. — Сейчас все видят, что Временное правительство Керенского создало этот корпус, чтобы душить революцию, охранять помещичьи имения и расправляться с большевиками и беднотой. Наверное, и Мухель ждет не дождется легионеров, чтобы уберечь врангелевское добро.

— Что ты! — перебил его Левков. — Мухель давно землю парит. Дался он тебе, что и мертвого вспоминаешь. Отравился Мухель в самом начале войны. Промотал панские денежки, а в тюрьму садиться гонор не позволил, насыпал чего-то в чай, выпил стакан на глазах у урядника и околел.