Владимир Пятницкий - «Лев Толстой очень любил детей...»

Невзрачный быт городских окраин и закоулков, коммуналок и перенаселенных комнат, кривые и гунявые обитатели этих мест, их хари, дикие и чуть что не мистические в них происшествия — этот мир на всем творческом пути был миром Пятницкого. Знавшие узнают эти пространства, видят Горохово поле, переулки, разваливающиеся в советской бесхозности церкви, вельможные дворцы, дворянские и купеческие особняки коренной Москвы, полудеревенской не только на окраинах и в пригородах, но часто и в «историческом центре». Сообразно со сказанным выше налицо фузия других пейзажей, притекающих с задников ренессансных картин и романтического рисования по воображению: замки и кирхи на горизонте, средневековые улочки Европы наполняются все теми же монструозными личностями (в чем и состоит одно из отличий Пятницкого от чисто романтических фантазий Бориса Свешникова). И — страшен ли этот мир? Как посмотреть, не страшней, кажется, любого другого, он взят в своем обжитом и непременном виде, другого места жизни, среды обитания у человека нет. Мне всегда казалось, что в мире Пятницкого, по крайней мере, до середины 1960-х годов, возможно чудо, с которого начинается одно стихотворение Красовицкого: «Калитку тяжестью откроют облако, / И Бог войдет с болтушкой молока».

«Отравленный принц» назвала Пятницкого в одном стихотворении Кари Унксова, а она и видела-то его один раз случайно, когда приезжала повидать Хвоста. Была в Володьке какая-то тайна, что-то загадочное, потому к нему многие относились трепетно, даже уже в состоянии деградации. Что-то такое, что не заглушается ни творчеством, ни любовью, ни успехом, ни религией, а всякой дрянью — только временно. Он был «не такой». Иная природа. «Духовный самоубийца», так тоже кто-то написал. Сейчас сказали бы — эльфийское начало.

С течением времени художника все больше занимают калейдоскопические, непредсказуемые метаморфозы скудельного пространства, вернее, его непрерывные перетекания в какие-то соприкосновенные измерения, открывающиеся для продолжения историй, начавшихся тут и не кончающихся там, проникающих оттуда и вершащихся здесь, длящихся, страшных иногда (чем далее, тем — наркотики! — ужаснее), но всегда своих историях — художника, а не зрителя. Зрителю вольно сделать их своими или пройти мимо, модернистское принуждение зрителя Пятницкому противно.

С конца 1950-х годов Пятницкий входит в круг московских «неофициальных», «подпольных» художников. Ведет знакомство и дружбу со всеми, но самые близкие отношения установились у него с кружком Сашки Васильева. При том, что кумиром там был Владимир Яковлев, именно Пятницкий оказался мастером-учителем — в начале 1960-х его влияние, подчас — решающее, испытывают Игорь Ворошилов, Михаил Гробман, Вячеслав Калинин, Эдуард Курочкин. Один из его почитателей — мой покойный друг Леонид Муравьев. Он считал Пятницкого лучшим художником нашего времени, брал у него уроки, пока учился в Полиграфическом, но стал реставратором фрески и иконы.

Пятницкий — волей и неволей, более — по сознательному выбору — отказался от сколько-нибудь настойчивых попыток социализации своего творчества, себя — как художника на рынке. Прежде всего — принципиальный отказ от советского официоза, в том числе и от всех разновидностей и возможностей «левого МОСХа».

Не принял Пятницкий даже тот вариант сожительства с официальной (и в этом смысле — «буржуазной») современностью, который хорошо обеспечивал многих, «другую» жизнь ведших в «подполье»: изумительный график со специальной профподготовкой полиграфиста, Пятницкий оформил две книги (в том числе пресловутого «Кентавра» Дж. Апдайка) и вышел из игры.

Но и не вступил в другую — колониального базара для иностранцев, даже на более поздних его этапах, или в игру организованной цеховой борьбы за «место художника» в обществе и «свободу творчества». Не в счет, разумеется, високосные попытки отдать журналам юмористические рисунки или представление работ на выставки крепнущего «андерграунда».

Скончался Владимир Пятницкий в 1978 году в возрасте 40 лет.

Пятницкого мир «не уловил», скажем, перефразируя Григория Сковороду: вспоминают его не часто и знают из рук вон плохо.

Единственное его произведение, вошедшее в такую славу, какой нет ни у кого из современных Пятницкому художников, ходит по России без его имени, как анонимный фольклорный текст, как бывает с песней, романсом, — поют все, а чье сочинение? Разумею книжечку «Веселые ребята», написанную Натальей Доброхотовой-Майковой и Владимиром Пятницким и сим последним уморительно нарисованную. Целиком или по частям она печаталась и перепечатывалась, почти всегда — то под именем Д. Хармса, то и просто безымянно, и рисунки к ней делали другие руки, не зная, надеюсь, что есть прелестные авторские.

История «Веселых ребят» — редкостный литературный детектив: популярный текст «потерял» титульный лист с названием и фамилиями авторов, к нему прилипло имя Даниила Хармса. Исследователи-хармсоведы пытались «очистить» наследие своего подопечного от «апокрифов». Другим литературоведам удалось вернуть имена настоящих авторов — Владимир Пятницкий и Наталья Доброхотова-Майкова. В итоге со всех причастных «обвинения» в намеренной подделке и мистификации были сняты, но результаты расследования не получили широкой огласки. И до сих пор, спустя 30 лет после объявления истинных «виновников», многие поклонники текста считают его хармсовским. Более того, поскольку «Веселые ребята» распространялись в основном в машинописных самиздатовских перепечатках, даже те, кто знал все тексты сборника буквально наизусть, зачастую не ведали, что они в оригинале богато иллюстрированы, и иллюстрации эти не менее важны для восприятия и понимания произведения. А некоторые из тех, кто ведал, полагали, что авторство текста принадлежит Доброхотовой-Майковой, а иллюстраций — Пятницкому; другие же считают, что все заслуги принадлежат одному Пятницкому. Но не все так просто.