Александр Стесин - Африканская книга

В первое утро на этом балконе я сделал несколько фотографий на айфон и, ощутив себя новым Моне, решил, что буду фотографировать улицу в разное время суток, но уже на следующий день забросил этот проект. Обычное для чайников вроде меня дело: ты пытаешься заставить фотоаппарат увидеть то, что видишь ты, но не тут-то было, получается тускло и невыразительно, Руанский собор превращается в халупу (а хотелось наоборот). Пора завязывать с художеством и начинать рабочий день.

Начинать его было приятно, поскольку в кране была горячая вода. Роскошь, лишний раз подтверждающая, что это — не Африка. В Африке горячей воды у меня не было даже в Йоханнесбурге. А тут — пожалуйста, душевая кабинка с дощатым настилом на возвышении (странное сооружение: не то пьедестал, не то эшафот). Я плескался в свое удовольствие, пока не спускал всю воду, нагревшуюся в баке за ночь. Вытирался заменяющей полотенце простыней; с усердием стюардессы, воюющей с дурными запахами на борту африканского самолета, мазался дезодорантом и брызгался одеколоном. Одевался, принимал таблетку от малярии и спускался в кафе, где уже сидели Марвин с Алисой. Уставившись в свои телефоны, они жевали малагасийский завтрак. По понедельникам, средам и пятницам на завтрак давали рисовую кашу с пряностями и жареным мясом зебу («вари амин’анана си китуза»); по вторникам — аннону (она же — гуанабана, саусеп, короссоль, вонцукуна, сметанное яблоко; фрукт, который спам-реклама выдает за панацею и эликсир бессмертия), по четвергам — оладьи. Настоящие русские оладьи, точь-в-точь как делала когда-то моя бабушка. Только теперь это любимое с детства блюдо называлось почему-то «муфу гаси», в переводе — малагасийский хлеб. Русские оладьи, а к ним — кофе со сгущенкой. Русскую сгущенку, надо полагать, здесь называют малагасийским молоком. «Рунун гаси, азафадь!» [240] Малагасийского молока, пожалуйста!

За соседними столиками сидели дородные африканские женщины — тургруппа с Сейшел. Для них Мадагаскар — это ближнее зарубежье. Сейшельцы и жители Маскаренских островов приезжают сюда погостить, коморцы — на заработки или лечиться. Среди моих здешних пациентов было несколько «анталоатра» [241] Малагасийское название коморцев. . Неужели у них дома с медициной дела обстоят еще хуже, чем здесь? Ведь Мадагаскар считается беднее, чем Коморы! Беднее, но больше. Для всего мира Мадагаскар — это окраина, но для тех, чья родина — Коморы, для островитян, живущих на западной окраине Индийского океана, Тана — столица доступного мира. Если не рай, то хотя бы райцентр.

Дожевав оладьи, Марвин сразу начинал нервничать: почему до сих пор не принесли счет? Разве не понимают, что мы опаздываем? Ему — в центр «Мада-Биом», где наш университет без малого тридцать лет разрабатывает стратегии сохранения биоразнообразия (много ли за это время удалось сохранить?), а нам с Алисой — в госпиталь Равуаханги Андрианавалуны, где я недавно затеял один утопический проект. Алиса, студентка мединститута, проводила на Мадагаскаре уже вторые летние каникулы. Прошлым летом она вместе с Марвином боролась за охрану природы в Ранумафане, а в этом году переметнулась ко мне, уверовав в идею создания радиоонкологического центра в Антананариву. Родители Алисы приехали в Нью-Йорк из Питера, когда ей было пять. Потом они развелись; отец вернулся в Россию, а Алиса с матерью остались в Америке. В школьные годы Алиса каждое лето гостила у отца, однако ее русская речь оставляла желать лучшего. Со мной говорить по-русски она стеснялась, только вставляла отдельные слова. Когда она произносила их, с сильным акцентом и нараспев («ола-ади», «сгушьо-онка»), ее лицо принимало очень домашнее выражение, и мне становилось неловко.

— Где этот прощелыга Том, черт его дери? — разорялся тем временем Марвин.

— Сегодня без Тома. Вместо Тома сегодня Жозеф.

— А, ну да. Точно. Где этот прощелыга Жозеф?

Водитель Жозеф ждал нас у входа в гостиницу. В отличие от большинства таксистов Таны он держал свой допотопный «пежо» (модель середины семидесятых) в идеальном состоянии. Всякий раз, когда ему приходилось нас ждать, он доставал из багажника фланелевую тряпку и принимался протирать драгоценный автомобиль. Cнаружи, изнутри, опять снаружи… Он делал это с таким доведенным до безотчетности усердием, как если бы данное занятие было для него чем-то вроде практики дзэн. Сам он был хорош собой, не то молод, не то моложав, всегда услужлив и улыбчив, но его улыбка слишком уж быстро появлялась и исчезала; по временам она даже казалась мне страдальческой. Что творилось у него в душе, когда он приветствовал нас своим всегдашним «салама»; когда ждал на стоянке, пока мы ужинали в ресторане? Что он делал после того, как отвозил свою чистейшую машину в таксопарк? Как выглядел его дом? Была ли у него семья? Будь я чуть менее скован, я мог бы запросто расспросить его, и он наверняка рассказал бы мне о своей жизни. Но вместо этого я только ответно улыбался, выдавливал из себя ломаную малагасийскую речь (что было совершенно необязательно, так как Жозеф прекрасно понимал по-французски) и откупался от невразумительного чувства вины (перед кем и за что?) несуразно щедрыми чаевыми. Алиса тоже предпочитала не вникать в историю Жозефа, отгораживаясь американским простодушием: «Жозеф? Он — лапочка!» Но и она, по-видимому, что-то такое чувствовала. Во всяком случае, ее чаевые не уступали моим.

Водитель Том был намного старше Жозефа и как-то понятнее. Последние двадцать лет он проработал на логистическую компанию «Мисет», чьим главным клиентом все эти годы был наш университет. Таким образом Том мог по праву считаться штатным работником американского вуза и, кажется, так себя и подавал. Однажды я даже слышал, как он назвал нас своими коллегами. Это было в деревенском «отели» [242] Недорогой ресторан, харчевня. , где мы остановились пообедать по пути из Андасибе. Том трепался с хозяйкой заведения; я вслушивался в их болтовню, но, хотя последние полгода я исправно учил малагасийский язык, их быстрая разговорная речь была мне не по зубам. И все же я уловил французское «mes collègues» вслед за фамильярным кивком в нашу сторону и воспринял эту рисовку как комплимент: если Том эдаким способом набивает себе цену, значит, мы для него вроде как свои. Ведь он сказал это в нашем присутствии; возможно, даже нарочно ввернул французское словечко, точно рассчитав мою реакцию. Двадцать лет извоза иностранцев сделали его опытным психологом. Во время дальних поездок он всегда сам платил за бензин и ночлег, а потом сообщал нам о своих расходах, завышая стоимость на сорок–пятьдесят процентов. Это тоже был точный расчет: он знал, что мы все возместим и никогда не потребуем предъявить чек. Этот «тариф» был частью нашего негласного соглашения. Взамен Том не только скрашивал длительные переезды развеселыми прибаутками («Глядите, вон редкий собаковидный лемур!» — кричал он, когда проселочную дорогу переходил блохастый кабысдох), но и помогал нам торговаться на базарах и вообще заботился о нашей сохранности. При этом он не уставал напоминать нам, что белых людей на Мадагаскаре повсюду поджидают опасности. Поначалу я сомневался в правдивости его слов, но полночная встреча с полицией — единственный раз, когда вместо того, чтобы воспользоваться относительно дорогостоящими услугами Тома, мы легкомысленно сели в такси, — мигом развеяла мои сомнения. На следующее утро, вызвонив Тома, я слезно просил прощения за то, что мы пренебрегли им в предыдущий вечер. «Вам не за что извиняться, — сухо ответил Том. — Но вчера, поскольку вы меня не вызвали, я подумал, что больше вам не понадоблюсь, и согласился на другую работу. Теперь я, к сожалению, занят до конца недели». Я возобновил свои мольбы. Наконец он смягчился и пообещал прислать своего «напарника». «Он, правда, не работает на университет, а просто водит такси. Но человек он надежный, вы можете на него положиться». Так у нас появился Жозеф.