Александр Стесин - Африканская книга

Я прилежно записал анекдоты в айфон, и мы расстались с главхирургом, обменявшись напоследок визитными карточками — скорее всего для проформы.

Чего никак не ожидал: что буду просыпаться здесь среди ночи — не только из‐за петухов-досрочников, но и оттого, что не слышу рядом посапывания дочери (дома мы с Соней спим в одной комнате). Что буду считать дни до возвращения в Нью-Йорк. Ни в прошлый раз, ни в позапрошлый ничего подобного со мной не было. Была разнообразная Африка — Гана, Мали, Эфиопия и так далее — с погружением, с изучением диковинных языков. Сколько помню, всегда хотелось примерять на себя чужую действительность и никогда не хотелось домой. Почти никогда. Разве что в детстве, когда приехал в Америку. Одна моя приятельница говорила, ссылаясь на какие-то исследования, что эмиграция тяжелее всего переносится теми, кто уехал в предподростковом возрасте, от 10 до 12 лет. Возможно, все мои последующие переезды, путешествия за тридевять земель, вся эта гумилевщина — способ превозмочь ту единственную, раннюю тоску по дому. Но теперь ребенок — не я, а мои дочери, Соня и Даша. И застарелая боль расставания переживается сейчас по-новому. Я уже не тот, кого разлучили с незыблемостью детского мироздания («Жизнь успела не все погасить недоимки…»), а тот, с кем разлучили, пусть и на сравнительно короткое время. Не ожидал, что даже в таком перевернутом виде это переживание окажется легко узнаваемым — напоминанием о том, что когда-то было.

Все напоминает обо всем. Так далекий Пярну, эстонский курорт, где мы с родителями отдыхали, когда мне было столько же лет, сколько сейчас Соне, неожиданно вспомнился во время недавнего семейного отпуска на Корсике. А корсиканский горный пейзаж в свою очередь приснился здесь, на Мадагаскаре, имеющем так же мало общего с Корсикой, как Корсика — с Эстонией. Но все как-то связано, во всяком случае по логике сна.

Там, на Корсике, все происходило в замедленном темпе. Полдня уходило на сборы. На пляж выползали ближе к вечеру. За день салон «ситроена» успевал превратиться в раскаленную печь. Мои пассажиры отказывались лезть в это пекло. «Позови нас, когда в машине станет попрохладней», — требовала Соня. Я открывал все окна, включал кондиционер. Ехали горной дорогой-серпантином, через городок с непременной забегаловкой «Пицца — гриль» и церквушкой, где для туристов устраивали концерты полифонического пения; мимо кактусовой и хвойной растительности крупным планом. На заднем плане были горы, Средиземное море, французская речь наших друзей Жулиана и Элоди. Франция — это ведь тоже лавина воспоминаний: двадцать лет назад я учился в Сорбонне и корчил из себя парижанина. Все напоминает обо всем. Вот и Мадагаскар напомнил мне одновременно Францию и Гану — две страны, где я некогда жил, хотя при ближайшем рассмотрении он не похож ни на ту ни на другую.

На Корсике связь с прошлым не пришлось высасывать из пальца: это и есть Франция. Там отдыхают одни французы, и, будучи иностранцем, ты чувствуешь себя неловко, как если бы заглянул на задний двор, где развешано чье-то белье, слышатся кухонные пересуды и соседи выходят из дому в затрапезном виде. Корсика — курорт внутреннего пользования. Вроде советской Прибалтики или Геленджика, где мы тоже когда-то отдыхали с родителями. А теперь родители — это мы с Аллой, и наше время несется с бешеной скоростью, пока Соня выясняет отношения с детьми Жулиана и Элоди (ссорятся, мирятся, снова ссорятся из‐за отнятой кем-то у кого-то игрушки). Из того отпуска ей, вероятно, запомнится совсем не то, что мы предполагали. Хоть мы и подсказывали ей, пытаясь направить ее память в «правильное» русло, по сто раз переспрашивали: а тебе понравилось кататься на лошадке? А плавать с маской и трубкой? Лошадку она, может, и запомнит: ехала по горам на белой лошади, которую я вел под уздцы. Горная тропа к морю, для Сони — катание, для меня — час одышливой ходьбы. Она была страшно горда собой и, не зная, куда девать эту гордость, донимала потом нас с Аллой риторическими вопросами: «Почему мы с лошадкой сразу так друг другу понравились?» Был и другой поход в горах, скалы и лес, где мы видели серну и семейство кабанов. Если повезет, Соня запомнит и это. В зрелом возрасте уже больше вспоминаешь, чем запоминаешь. Запоминаешь свое вспоминание: как вчера ни к селу ни к городу осенило, что скала по-французски: falaise. За двадцать лет я все позабыл, особенно язык, но кое-что еще периодически всплывает, и это озарение сродни узнаванию человека, которого не видел так давно, что уже забыл о его существовании. Тем отраднее встретить теперь — никакой обязаловки, никаких смутно-неприятных осадков из прошлого, все запросто. Falaise! Какими судьбами?.. Итак, что я помню из тех детских путешествий, родительских отпусков? Съемная квартира в Пярну, хозяйка Хильви, очередь в пляжную столовку, качание на волнах с папой, его мокрое тело, когда он прижимает меня к себе и мы поем, как водится, про «йо-хо-хо и бутылку рому». Я люблю свои воспоминания. Хочется, чтобы и у Сони были не хуже. Чтобы и ее, спустя много лет, время от времени охватывал тот же трепет. Но к ней в голову не проникнуть, не понять, насколько она похожа на меня. Наверно, похожа. Например, когда без конца повторяет какую-нибудь чепуху. Поет дразнилку, адресованную подружке Рэйчел: «Рэй-чел Дурема-ар!» Чем глупее песенка, тем неотвязней. Я тоже в детстве пестовал этот белый шум. И не только в детстве. Но с годами бессмыслицы все меньше, внутренний гул понемногу затихает. Вместо стихов — проза, а сны в основном на больничную тему. Интересно, снится ли моему папе математика так же часто, как мне — больница? Впрочем, на Мадагаскаре мне стали сниться стихи, чего со мной давно не случалось. Может, из‐за моих полночных переводческих экзерсисов, а может, из‐за чего-то еще. Несколько раз я даже просыпался, чтобы записать «шедевры», сочиненные во сне. Наутро перечитывал:

Не бог весть что, конечно. Но общая линия ясна. Какого черта, спрашивается, я поперся на Мадагаскар? Хотел повторить опыт восьмилетней давности: лечить людей в Африке, учить африканский язык. Доказать себе, что все еще могу. Как и с этими переводами из Рабеаривелу, со стихами вообще.

Давно не пишу стихов, почти забыл, как это делается. Радуюсь редким рецидивам и боюсь их, стараюсь не пускать дело на самотек. «Минздрав предупреждает: неосторожный опохмел ведет к длительному запою». К счастью, до запоя у меня, как правило, не доходит, нет такой возможности, слишком много разнообразных обязательств. Пытаюсь довести до ума стихотворение, которое начал сочинять неделю назад по дороге на работу. Верчу этот полуфабрикат в голове так и эдак. Когда все время переключаешься с одного на другое, то, что было неделю назад, кажется далеким, как будто прошла не неделя, а год. Вот и свежие стихи, еще недописанные, уже ощущаются как нечто случившееся давным-давно. Все в тумане. Помню, помню этот туман. Сколько времени потратил на лихорадочное состояние, уводящее все дальше от жизни как таковой. Хорошо оно или плохо? Скорее плохо. Пора бросать свое силлабо-паническое стихоплетство. Я и бросил. Уже три с половиной года живу без виршей. Не знаю, как будет дальше, но пока держусь; рифмовать почти не тянет. Если окончательно развязаться с графоманией не удается, можно переключиться на прозу. Примерно как перейти с сигарет на никотиновую жвачку. Что я, кстати сказать, тоже проделал в свое время. От жвачки першило в горле; от прозы рябит в глазах: слишком ее много. Но в целом ничего, жить можно. То-то и оно, что ничего. Ничего страшного. Это и пугает. Если б страх осмелел, превратился бы в ужас. Словом, хватит кормить свои страхи, выдавая их за общелитературное взыскание смысла.