Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Но я предъявляю тебе также и свой личный счет. Конечно, он не просто личный. До недавнего времени продолжавшееся слепое мое доверие к тебе делало невозможным правильное понимание твоей роли в моей личной судьбе. А теперь вот как-то все сразу в моем сознании персонифицировалось. Сначала, впрочем, не по отношению именно к тебе, а по отношению к Горбачеву. Я ведь стал именно ему писать буквально с апреля 1985 года... Моего искреннего уважения к нему хватило настолько, что я успел написать ему в жанре писем до марта 1988 года целую книгу. Примерно в 600 машинописных страниц. Вложил туда и свою душу, и свои знания, стремясь раскрыть глубинную специфику истории России и указать «перестроечному» руководству на подводные камни, на которых отечественный корабль ранее не раз терпел крушение. Пока я все это излагал, жизнь шла, конечно, быстрее осуществления моего замысла. И М.Горбачев, и ты (я видел, разумеется, и тебя рядом с главным моим адресатом) не оказались оригинальными и направили корабль носом в берег... Я прекратил писать М.Горбачеву. Прекратил на том именно месте, где кончилась моя вера... На Карабахе. И стало быть, я не высказал ему — пока — того, что он заслуживает как обманувший мои — и многих других — надежды. Ложный кумир. Надеюсь сделать это.

Но, между прочим, так же как я имел в виду тебя рядом с ним, когда писал ему, я имею в виду и его рядом с тобой теперь, когда пишу тебе. Так что не на тебя одного (и даже не столько на тебя), но и на него (чаще всего на него) ложится та вина, которую я здесь, в этих моих письмах, пытаюсь как можно яснее обозначить.

И все же тот конкретный пункт, к которому я сейчас перейду, касается совсем не Горбачева, а именно тебя. Тебя — совершившего свое личное преступление передо мной, перед нашим фронтовым поколением.

Мы с тобой оба — воины Великой Отечественной. Но если, напомню, я не согласился даже и на то, чтобы пойти министром кинематографии с предписанными мне в адрес кинематографистов несправедливыми всего лишь идеологическими обвинениями, и в конце концов оказался на улице, под преследованием (и отнюдь не жалею об этой своей тогдашней «неуправляемости»), то ты пошел по пути выполнения именно преступного приказа. Ты совершил именно позорное дело. Подбадривая наших солдат и офицеров поэнергичнее оккупировать Чехословакию, ты и те, кто тебя послушался тогда, не только свели к нулю историческую миссию нашу по освобождению Чехословакии в 1945 году, но и, что не менее печально, осквернили память погибших в 1944–1945 годах наших воинов в этой стране. Вы лишили ореола славы и ощущения подвига всех тех, кто остался жив. Лишили нас восторженного к нам отношения народа в этой уважающей себя стране.

Говорю «нас», ибо, в отличие от тебя, баловня судьбы, получившего спасительное ранение чуть ли не в первом сражении (после прибытия на фронт) и познавшего наиболее хорошо блаженную госпитальную койку, чем фронт, я — ранен в Сталинградской битве, раненный же в битве на Курской дуге, дважды ранен в Карпатах. Последнее тяжелое ранение получил в боях на Дуклинском перевале в Чехословакии. Локоть в локоть воевал с войсками Людвика Свободы. Вместе с его солдатами и им самим хоронили мы убитых на нашей общей гиблой высоте, которую взяли трудным штурмом. Я был среди тех, кого наградило правительство Чехословакии за участие в ее освобождении. Вы же вытоптали эту благодарность к нам.

Я не раз был и среди тех, кто приезжал в Чехословакию уже после того, как ты побывал там с «социалистической» идеей в образе оккупационного танка... Причем не легендарного танка Т-34, водруженного на памятные пьедесталы во многих городах Европы и Азии в качестве символа нашей славы и доблести, а того танка, который стал именно символом подавления... И именно в те годы вашего «зрелого социализма», когда страна шла «на бровях к коммунизму»... На больших бровях... На ветвистых бровях...

Признаюсь, теперь вижу, что я был постыдно и долго снисходителен к тебе. Собственно, почему мой ход мысли столь долго делал исключение для тебя, хотя я с самого начала осуждал ввод советских и иных войск в 1968 году в Чехословакию? Видимо, давали о себе знать и тут стереотипы прежнего воспитания. Был ведь тоже долго убежден в том, что любой приказ надо выполнять, поскольку — на службе... Но сам-то я все-таки отказался выполнять именно ту волю, с направленностью которой был принципиально не согласен. Впрочем, я ведь и узнал о твоей жуткой миссии в Чехословакии в 1968 году с большим опозданием: когда в 1971 году я туда был приглашен пражским институтом искусств и там меня попросили наши бывшие чехословацкие однокашники по Академии общественных наук при ЦК КПСС, занимавшие у себя дома высокие посты, выступить по вопросам искусства в городах страны перед творческой интеллигенцией.

Но прямо скажу сейчас, что моя поездка в Брно и Братиславу, — а сначала было выступление перед деятелями художественной культуры в Праге, — принесла мне самое глубокое удовлетворение тем, как меня принимала именно сама чехословацкая интеллигенция. Конечно, я и сейчас вот испытываю немалое неудобство, что приходится писать об этом мне самому. Но что же поделаешь, если, скажем, поэтам или артистам доступнее иметь восторженных поклонников. Однако действительно много было доброжелателей и у меня. Зато все это только обострило мои отношения с московскими властями.

Да, я сейчас здесь противопоставляю тебе мою непроизвольную миссию в Чехословакию, тебе, мой бывший товарищ по преступно обесславившей себя партии. Это был конечно же не столь и крупный по масштабу факт. Но работал он как-никак на возвращение доброго отношения к нам чехов и словаков. Важна и та тут деталь, что обратившиеся ко мне секретарь ЦК КПП Ян Фойтик и заведующий отделом культуры ЦК Ярослав Миллер знали, что я в жесткой опале нахожусь у себя в Москве, отстранен от официальной политической деятельности почти в те же дни, когда и вошли советские танки в Прагу и Братиславу. И конечно, не было причиной встречи меня на столь высоком уровне (сотрудника НИИ) то, что мы, если помнишь, учились с Я.Фойтиком в Академии общественных наук в Москве.

Был и прием в мою честь на уровне заместителя главы чехословацкого правительства страны. Ко мне, опальному и приехавшему почти что приватно, обратились с просьбой выступить и по телевидению и даже организовали пресс-конференцию. Напомню, все это у меня на Родине, с твоим участием, было начисто исключено... Значит, на меня возлагалась именно надежда. Пусть малая. Я это понял.

Да, повторяю. Ибо это весьма важно. Я по просьбе хозяев выступал по теме «Свобода творчества». Уверен, что есть немало и ныне людей, которые помнят это. Я самозабвенно отстаивал ту альтернативную идею, что искусство свободно тогда, и только тогда, когда это именно искусство... Таковое и политическую идею органично несет в себе, когда она вытекает из него как бы сама собой, а не является предписанием. В связи с этим встает объективно и вопрос о неразрывности истинной художественности и идейности, художественности и правды. Поэтому и истинная партийность может и должна выступать совсем не как диктат, а, напротив, как свободный же выбор — свободный выбор и политической и эстетической позиции.