Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

И.Кант четче своих предшественников сформулировал проблему самоцели. Это всякий человеческий индивид, над волей которого, если он не нарушает свободы другого, никто не имеет власти. Диктатура над личностью (как нарушение достоинства) исключается априорно...

Ну не красавец ли такой вот афоризм Канта: «В царстве целей все имеет или цену, или достоинство»? И далее: «То, что имеет цену, может быть заменено также и чем-то другим как эквивалентом; что выше всякой цены, стало быть, не допускает никакого эквивалента, то обладает достоинством» (там же. с. 276–277).

Затем и указывается на то, что составляет собой именно человеческое достоинство: «То, что имеет отношение к общим человеческим склонностям и потребностям, имеет рыночную цену; то, что и без наличия потребности соответствует определенному вкусу, то есть удовольствию от одной лишь бесцельной игры наших душевных сил, имеет определяемую аффектом цену (Affectionspreis); а то, что составляет условие, при котором только и возможно, чтобы нечто было целью самой по себе, имеет не только относительную ценность, то есть цену, но и внутреннюю ценность, то есть достоинство» (там же. с. 277).

Дело-то, оказывается, какое: достоинство человеческое вообще не имеет себе никаких заменителей... Значит, и заменимых людей нет! С каким же дурацким восторгом люди (в их числе — до поры — и мы с тобой) цитировали слова Сталина: «Незаменимых людей нет». Отсюда-то и вышла концепция «человека-винтика» применительно к СССР...

В том-то и несчастье нашей истерзанной страны (да и человечества в целом), что, поскольку люди оказались заменимыми, то стало — причем в самую первую очередь — заменимо именно и индивидуальное (то есть, в сущности, незаменимое) человеческое достоинство! Наиболее же пагубно это проявляется, естественно, в сфере столкновения наиболее островозбудимых интересов людей — в сфере политики. Рынок подчинил себе эту сферу и, стало быть, и индивидуальные человеческие достоинства самих политиков. Рынок проник и в сферу духа...

И именно на фоне, в частности, твоего (и других) участия в политике ныне явно сиротливо сияют тем не менее спасающие честь человечества мудрые слова Канта: «Моральность же есть условие, при котором только и возможно, чтобы разумное существо было целью самой по себе, так как только благодаря ей можно быть законодательствующим членом в царстве целей. Таким образом, только нравственность и человечество, поскольку оно к ней способно, обладают достоинством».

Только нравственность и человечество — и ничто более.

Иерархия ценностей тут такова: «Умение и прилежание в труде имеют рыночную цену; остроумие, живое воображение и веселость — определяемую аффектом цену; верность же обещанию, благоволение из принципов (не из инстинкта) имеют внутреннюю ценность» (там же. с. 277).

Другими словами — это именно и есть духовность.

Ничто в природе, по Канту, не могло бы заменить «внутреннюю ценность» самого «благоволения из принципов». То есть опять-таки — духовность. Сам по себе честный человек, поступая «по убеждениям», тем самым реально участвует «во всеобщем нравственном законодательстве». Закон нравственный — стало быть, не теория, а поступок. Потому это и есть «практический разум».

Очень понятно сказано: «Поступок, совместимый с автономией воли, дозволен; несогласный с ней не дозволен». «Объективная необходимость поступка по обязательности называется долгом».

Наконец: «Автономия воли есть такое свойство воли, благодаря которому она сама для себя закон». На основе всецело совести.

То и добавлено: «независимо от каких бы то ни было свойств предметов воления» (там же. с. 283). То есть воля (добрая воля) — это и есть абсолютное совпадение с убеждением, но не с конъюнктурой.

А вот и сам приговор Канта бесчисленному множеству политиков, не подозревающих того, что политика в принципе все-таки должна совпадать с нравственностью. А не заменять, игнорировать ее, как это видим, в частности, и у тебя. Кант пишет: «Если воля ищет закон, который должен ее определять, не в пригодности ее максим быть ее собственным всеобщим законодательством, а в чем-то другом, стало быть, если она, выходя за пределы самой себя, ищет этот закон в характере какого-нибудь из своих объектов (например, в «интересах пролетариата», или «буржуазии», или всего лишь своего начальства. — Г.К.), то отсюда всегда возникает гётерономия (податливость конъюнктуре, в противоположность автономии воли. — Г.К.). Воля в этом случае не сама дает себе закон, а его дает ей объект через свое отношение к воле. Это отношение, покоится ли оно на склонности или на представлениях разума, делает возможными только гипотетические императивы: я должен сделать что-нибудь потому, что я хочу чего-то другого. Моральный же, стало быть, категорический, императив говорит: я должен поступать так-то или так-то, хотя бы я и не хотел ничего другого» (там же. с. 284).

То есть в моральном поступке важно прежде всего именно чувство морального долга, а не стремление к какой бы то ни было выгоде. «Например, один скажет: я не должен лгать, если я хочу сохранить честное имя; другой же думает: я не должен лгать, хотя бы ложь не повлекла за собой ни малейшего позора для меня. Таким образом, последний должен настолько отвлечься от всякого предмета, чтобы предмет не имел никакого влияния на волю, дабы практический разум (воля) не управлял только чужими интересами, а показывал лишь свое повелевающее значение как высшего законодательства» (там же).

Кант огромен в самой его мысли, но примеры особенно крупного бесчестия в провинциальном Кёнигсберге ему находить было, конечно, нелегко. Даже невозможно. На фоне нашей с тобой не благословенной эпохи, пожалуй, они выглядят и просто невинными! Кант ограничивается указанием лишь на индивидуальные проблемы и судьбы. В его время не уничтожались именно массы людей. Но ведь мотивы-то поступков, в самой их сути, неизменны. «Так я должен, например, стараться способствовать чужому счастью не потому, что наличие его было бы для меня чем-то важным (благодаря непосредственной ли склонности или какому-нибудь удовольствию, достижимому косвенно посредством разума), — пишет Кант, — а только потому, что максима, которая исключает чужое счастье, не может содержаться в одном и том же волении как всеобщем законе» (там же. с. 284–285).

Итак. Автономия доброй воли или гётерономия? Императивность ее, доброй воли, или зависимость ее рабская от внешних обстоятельств? Ведь такая стоит проблема! И является ли морально допустимым обманное действие в политике?

Вслед за Макиавелли и функционерами иезуитского ордена Игнатия Лойолы ты на словах (только на словах!) отрицаешь допустимость безнравственности в политической деятельности, а реальные твои действия, как уже и было показано мною ранее, не свободны даже и от личного твоего участия в применении именно массовых насилий — например, для избиения демонстрации в Тбилиси в 1989 году. О какой же «чистой» совести ты ныне говоришь, если ты (пусть лично ты, возможно, и не голосовал в Политбюро ЦК КПСС за применение силы против народа) — ведь ты же не вышел из состава этого вашего преступно лицемерного Политбюро? Ведь ты как ни в чем не бывало продолжал говорить о нравственности. Я уверен, что тебе даже и мысль о выходе из него не приходила. Ибо и ты, и люди, подобные тебе (по взглядам их на индивидуальную их ответственность), живете в отсчетах, так сказать, «дисциплинарной» «совести». А сие означает, что, будучи в составе той или иной властной структуры, все вы, даже и участвуя в принятии того или иного явно преступного решения, всю вину — если приходит хотя бы мнимый «момент истины» — возлагаете бодренько на безликий символ власти — на тот или иной верховный «коллектив». Хотя вы же, такие вот, как ты, его и возглавляете. Какая уж здесь мораль?