Марина Цветаева - Марина Цветаева. Письма 1924-1927

<���Осень 1924 г.>

Борис, родной. Я не знаю, долетело ли до Вас мое письмо давнишнее, в начале лета [86]. Длительность молчания между нами равна только длительности отзвука, вернее: все перерывы заполнены отзвуком. Каждого Вашего последнего письма (всегда — последнего!) хватает ровно до следующего, при частой переписке получ<���илось> бы нечто вроде сплошного сердечного перебоя. Сила удара равна его длительности, есть ли в физике такой закон? Если нет, — есть.

Борис, если не долетело, повторю вкратце: в феврале я жду сына. Со мной из-за этого ребенка уже раздружились два моих друга, из чистой мужской оскорбленности, негодования, точно я их обманула, — хотя ничего не обещала! А я, в полной невинности, с такой радостью сообщ<���ала> им эту весть (оба меня любили, т.е. так думали) и знаете чего ждала и не дождалась в ответ: « Ваш сын! Это должно быть чудо!» и еще… «но пусть он и внешне будет похож на Вас». Это я бы сказала Вам , Борис, п<���отому> ч<���то> я Вас люблю, и этого ждала от них, п<���отому> ч<���то> они меня любят, а дождалась —— ну, < оборвано > {26}

Теперь я совсем одна, но это не важно, всё, что не насущно — лишне, двоих не теряют, а одного не было, я ничего не потеряла, кроме — времени от времени — своего же волнения (сочувствия) в ответ на чужое.

Борис, мне противно повторять то́ свое письмо, тем более, что писала я в глубокой потрясенности, теперь свыклась — но там была формула, необходимо, чтобы она до Вас дошла: «единственное отчаяние мое, Борис, — Ваше имя». Я его Вам посвящаю, как древние посвящали своих детей божеств<���у>, < оборвано >

Борис, с рождения моей второй дочери (родилась в 1917, умерла в 1920 г.) прошло 7 лет [87], это первый ребенок который после этих семи лет — постучался. Борис, если Вы меня из-за него разлюбите, я не буду жалеть. Я поступила правильно, я не помешала верстаку жизни (совсем гётевское наблюдение и определение и даже форма, — только Гёте бы вместо жизнь сказал природа. О «Детстве Люверс» — потом [88]), я не воткнула палки в спицы колеса судьбы. Это единственное, что я что́. Да, Борис, и будь этот ребенок у меня от первого прох<���одимца>, он все-таки был бы, п<���отому> ч<���то> он захотел через меня быть . Да, Борис.

Впрочем, Вы мудры и добры, — зачем всё это? Горечи моей Вы не сможете не прочесть уже с первой буквы февраля. Ни о радости, ни о горечи я говорить не буду, — < оборвано >

А если это будет дочка — значит, сын впереди.

Я назову его Борисом и этим втяну Вас в круг.

Борис, я закончила большую вещь — I часть трилогии «Тезей»: Ариадна. Приступаю ко второй [89]. В «Современных Записках» (XXI кн.) есть моя проза, из советских записей [90], — достаньте и прочтите. Часть сказки «Мо́лодец» уже отпечатана, выйдет к Рождеству, пришлю. (Здесь очень неисправные типографии) < оборвано >

Впервые — Души начинают видеть . С. 99–100. Печ. по тексту первой публикации. В HCT . С. 308–309 — вариант письма (с незначительными разночтениями) с включением приписок 1933 г.

Вшеноры, 17-го октября 1924 г.

Дорогая Ольга Елисеевна, Когда отошел Ваш поезд, первое слово, прозвучавшее на перроне, было: «Как мне жаль — себя!» и принадлежало, естественно Невинному [91]. (Придти на вокзал без подарка, — а? Это уже какая-то злостная невинность!)

Потом мы с ним пошли пешком — по его желанию, но не пройдя и двадцати шагов оказались в кафе, тут же оказавшемся политическим и даже преступным местом сборища здешних чекистов. Невинный рассказывал о Жоресе [92]и чувствовал, что делает историю.

Засим он — в В<���олю> Р<���оссии>, мы — почти, т.е. в тот магазин шерсти, покупать С<���ереже> шершти [93]на кашне. Выбрали, в честь Вашего отъезда, траурную: черную с белым, явно — кукушечью. Да! Вдоль всего Вацлавского [94]глядели вязаные куртки и платья, причем Невинный на самое дорогое изрекал: «Вот это», так весело и деловито, точно я (или он) вправду собираемся купить.

У остановки 5-го номера столкнулись с В<���иктором> М<���ихайловичем> [95], и я, радостно: — «А мы только что проводили О<���льгу> Е<���лисеевну>. Сколько народу было!»

И он, улыбаясь: «Значит, с вокзала?»

Ничего не оставалось, как подтвердить: «Да».

Невинный мялся, и мы его отпустили.

У К<���арба>сниковых [96]нас ждало некое охлаждение, выразившееся в форме одной котлеты на брата, без повторения. Съели и котлету и охлаждение.

— «Только ра-а-ади Бога, М<���арина> И<���вановна>, не беспокойтесь, не приезжайте ни прощаться, ни провожать» [97], — раза три сряду, на разные лады, с все возрастающей настойчивостью.

И тетка, как в тромбон: «И мебель увезут».

Перед уходом она кровно оскорбилась на меня за то, что я не смогла ей во всей точности указать, где и как в данный час переходят границу. — «Я же совершенно вне политики, да ведь это ежедневно меняется, откуда мне здесь, в Праге, знать?!»

И она, оскорбленно и хитро подмигивая:

— «Наоборот, как Вам здесь, в Праге, не знать, когда у Вас все друзья политические, Вы просто не хотите мне сказать!»

Простились холодно: А<���нна> С<���амойловна>, очевидно, почуяла, что я всем ее сущим и будущим отпрыскам (или это только у мужчин отпрыски? у женщин, кажется, птенцы) — или птенцам — предпочитаю хотя бы худшую строку худшего из поэтов и это вселяло хлад.

Ах, к черту! Надоели чужие гнезда.

А ночью видела во сне Дорогого [98], — мы с ним переносили груды стекла — всё такие изящные «вещички» — он устраивал квартиру — я помогала, и у него, кроме стаканчиков и рюмочек, ничего не было. Но помню, что я плакала, хотя ничего не разбила, даже проснулась в слезах.

Завтра, 18-го, на каком-то вечере чешско-русской «гудьбы́» (музыки) встречусь с Завадским [99], передам ему рукописи, в первую голову — Вашу. Сегодня все это приведу в порядок. У меня после двух дней в Праге, а особенно после Невинного, полное чувство высосанности, какие-то сплошные отзвуки Игоревой «ножки» (видите ли — стукнулся!) [100], теткиных политических границ, слонимовского стекла, — хлам! Буду убаюкиваться вязаньем.

Рецензию в «Звене» прочла [101]. Писавшего — некоего Адамовича — знаю. Он был учеником Гумилева, писал стихотворные натюрморты, — петербуржанин — презирал Москву. Хочу послать эту рецензию Волконскому, а отзыв на нее Волконского Адамовичу. Пусть потешится один и омрачится другой.

Часть романа Волконского [102]им присланную, почти кончаю: пока — не роман, но блестящая хроника дней и дел. — Царский бал — прием у Витте — убийство Гапона [103] — книга, конечно, пойдет.