Павел Полян - Историмор, или Трепанация памяти. Битвы за правду о ГУЛАГе, депортациях, войне и Холокосте

Но Генс не понимает, вернее, не признает того (и даже приводит в свое оправдание аргументы!), что переступил сей нравственный порог гораздо раньше – задолго до ошмянских стариков и без соучастия в их расстреле. Каждая чистка в гетто – это пролог к селекции в Аушвице.

Сопротивленцы и партизаны, в глазах Генса, – опасные сумасшедшие и провокаторы, играющие с огнем. Их бессмысленные героизм и жажда подвига во имя еврейского народа вызывают у него отторжение и протест, ибо мешают ему, Генсу, проводить столь мудрую политику малых уступок и полезности своим палачам. Он как бы спрашивает у оппонентов-«героев»: ну что – много евреев спаслось после Варшавского восстания?

Но и «герои» могли бы (останься он жив) чуть позже его спросить, а много ли спаслось в Виленском гетто? И хотя на самом деле никто еще не посчитал распределение выживших евреев по способам их спасения, – сколько в лесу и укрытиях и сколько на пепелищах гетто и концлагерей? – но уже самый факт сопротивления возвращал всем и каждому достоинство и надежду, веселил и возвышал истерзанную душу.

Особенностью дневника Маши Рольникайте, сближающей его с воспоминаниями, является физическое отсутствие большей части оригинала: по большей части это реконструкция по памяти, пусть и сделанная по свежим следам. Отсюда и отсутствие датировок отдельных записей, и вообще малое число дат в самих записях.

Тем не менее случай Рольникайте – это весьма яркое проявление своеобразного «синдрома Пимена», столь нередкого у евреев. «Я должна рассказать…» – название не сразу найденное, но очень точное.

Сам дневник со временем стал для нее своего рода наркотиком. Она не прикладывалась к нему разве что в самые последние недели своей узнической жизни, когда сил уже не было вообще ни на что.

Уже на свободе и по возвращении витальных сил она вдруг осознала, что уже « …давно ничего не записывала! Ведь все эти четыре года – я только теперь так ясно поняла, что в гетто и обоих лагерях была целых четыре года! И все эти годы старательно все записывала. Заучивала наизусть, повторяла. Но не дописала того, что тогда, в последние три недели записать не смогла – как нас увели из лагеря, как три недели гнали пешком. В первые дни еще что-то про себя отмечала, старалась запомнить, а потом перестала, главным было переставлять ноги.

Но теперь я должна, обязательно должна все это записать… »

Заполучив «трофейную» тетрадь, она первым делом записала в нее свои стихи, а затем продолжила и свои «главные записи».

В историческом плане книга Марии Рольникайте – сущее золото. Причем не только благодаря своей первой части, содержащей бесценный материал к исторической хронике Вильнюсского гетто и тех лагерей, через которые автор, перестрадав, прошла.

Детская память цепкая, но именно детский возраст автора ставил ее вне многих событий, связанных с гетто: сведения о них лучше черпать из других источников. Историческое значение дневников М. Рольникайте – как раз в их индивидуальном звучании внутри той общееврейской и семейной трагедии, которую они с удивительной доподлинностью и силой передают.

Вот лишь одна цитата:

« Раечка не спит. Она уже совсем замучила маму вопросами: погонят ли в Понары? А как – пешком или повезут на машинах? Может, все-таки повезут в лагерь? Куда мама хотела бы лучше – в Шяуляй или в Эстонию? А когда расстреливают – больно? Мама что-то отвечает сквозь слезы. Раечка гладит ее, успокаивает и, подумав, снова о чем-то спрашивает… »

Но не менее интересен и ценен рассказ повзрослевшей Маши Рольникайте о случившихся с ней послевоенных событиях, зафиксированных в «Это было потом». В них – все та же цепкая память ребенка, сохранившая многочисленные доподлинные подробности, но пропущенная на этот раз уже не через наивное детское восприятие, а через взрослое осознание всего происходящего.

Например, репатриация. Автор и не подозревает, что осуществленная ею разновидность репатриации – так сказать, самотеком, минуя сборные и транзитные пункты за рубежом, – хуже всего задокументирована в литературе и документах. Тем ценнее ее подробный и обстоятельный рассказ о всех перипетиях этой эпопеи.

И снова проступает то, что ни в каких казенных документах не обнаружится – это особая подозрительность и недоверие властей к репатриантам, прошедшим через концлагеря, а если еще и евреям – то тем более: « Им это показалось странным. Оторопело слушали, что пребывание в гетто, возможно, будет считаться только проживанием на временно оккупированной территории, а заточение в лагерь – это уже плен »! (Интересно, что еще по дороге в СССР ей представилась и другая альтернатива – нелегальная эмиграция через Румынию и Италию в Палестину.)

Или реплика Гиты, с которой Маша когда-то вместе работала в одной геттовской команде. Она возмущалась тем, что « …евреи опять рожают детей?! Чтобы какому-нибудь новому Гитлеру было кого убивать?! »

Послевоенный антисемитизм властей преломился в ситуации с Вильнюсом и Вильнюсским еврейским музеем, благо воспоминания М. Рольникайте содержат для этого богатую пищу.

Цитирую: « …К сожалению, уцелело очень немногое. Тайник на чердаке ЙИВО сгорел. Другое хранилище книг каратели СС обнаружили при отступлении. Когда Советская армия вошла в город, костер из этих книг еще догорал. Хорошо хоть, что спрятанное в геттовском бункере осталось. Видела бы я, что творилось в первые дни после освобождения! На улицах, во дворах, в брошенных немцами домах валялись книги, документы. В магазинах из страниц молитвенников делали кульки для крупы и соли. На почте к таким страницам приклеивали полоски телеграмм. Целыми днями они (Качергинский и Суцкевер. – П.П.) , несколько человек, ходили по дворам, заходили в брошенные квартиры, собирали все, что еще можно было спасти.

Но хранить собранное негде было, все сносили в квартиру Качергинского и Суцкевера, они поселились вместе. Хотели сразу создать Еврейский музей, но власти не давали разрешения <���…>. Все, чего тогда удалось добиться, – это согласия образовать хотя бы комитет по сбору материалов при народном комиссариате просвещения. Уже со двора «Союзутиля» на ручной тележке, – другого «транспорта» у них не было, – вывезли пять тюков с документами. Когда назавтра пришли за следующими, их уже не было: тридцать тонн книг, рукописей и архивных материалов, которые немцы не успели вывезти, теперь было отправлено на бумажную фабрику как вторичное сырье, для переработки » [287] Рольникайте М. Я должна рассказать… / Предисловие: И. Эренбург. Послесловие и приложения: П. Полян. Екатеринбург, 2013. С. 269–270. .