Дальневосточные путешествия и приключения. Выпуск 11

У Эдуарда Шима есть очень поэтичный рассказ «Запахи весны». В нем писатель поведал о том, как он пытался подольше сохранить плененный в сосуде аромат сморчкового порошка. «Я его берег, зря не тратил. Выну баночку, понюхаю: так-то приятно. И назад спрячу». А однажды, повествует далее автор, решился он угостить приятеля супом, заправленным этим порошком. Приятель, отнесся к угощению равнодушно: «Ничего, есть можно».

«Я обиделся, — пишет Шим. — Неужели ослабевает запах? Дал понюхать прямо из баночки.

— Слышишь, — убеждаю, — цветами пахнет... землей, весенними соками?

Нюхает мой приятель, втягивает воздух.

— Может, у меня, — бормочет, — нос толстый... Но слышу, будто гнилушкой припахивает... А больше нет ничего.

Тут меня догадка взяла.

— Подожди, — говорю, — а ты хоть раз был весной в лесу? Как сок из березы течет, видел? Жаворонка слышал?

— Нет, — сознался приятель. — Я городской человек, только летом езжу в отпуск.

— Тогда понятно. Не получишь ты угощения.

И спрятал банку. Стало мне вдруг ясно, почему и домашние мои, и приятели остаются равнодушными, к чудесному запаху. В баночке-то его, наверно, и впрямь не осталось.

А остался он у меня в душе — с того самого дня, как побывал я на празднике в лесу. Ведь я помню и солнечный блеск, и птичьи голоса, и цветы, и шорох травы...

А кто все это носит в душе, для того и запах простой гнилушки может обернуться чудесными запахами весны».

Рассказ — он и есть рассказ, хотя все в нем правильно и ощущения достоверны. Действительно, и гнилушка может затронуть наши сокровенные обонятельные струны. Только речь-то идет о сморчке, а он с этими самыми гнилушками живет в тесном соседстве. Но когда я срезаю острым ножом замечательный гриб, запахи прели, гнили и трухи отступают, как бы в спешке ретируются. Их побеждает чудесный, тонкий, неповторимый сморчковый аромат, не поддающийся никакому описанию.

Вы сами можете убедиться в этом, отправившись в лес в подходящую пору. Когда же наступает она? Поэт Николай Глазков, прекрасный знаток грибов, в одном из своих стихотворений писал:

Апрель — это применительно к европейским районам страны. У нас сморчки появляются обычно в середине мая, реже в первой декаде месяца. Во всем остальном можно руководствоваться стихами поэта. Особенно советом проявить в поисках архиприлежность.

«Гляди под ноги!» — часто напоминаешь своим спутникам, да и самому себе тоже. И не в том смысле, что легко пройти мимо гриба, не заметив его. В наших приамурских лесах надо смотреть в оба, чтобы не споткнуться о невидимую в траве кочку, не угодить ногой в петли, расставленные травянистыми и деревянистыми лианами. Зеленые косматые гривы жестких осок, прошлогодняя сухая ветошь, гибкие ветви ползучих кустарничков — это силки, приготовленные лесом для пришельца. А поверх трав — уже другая вязь: смыкаются бересклет и калина, шиповник и леспедеца, раскачивается карагана. А выше простерлись во все стороны ветви деревьев. Это еще не чащоба, не дремучесть — самый обыкновенный пригородный лес. И деревьев-то старых, внушительной величины, почти не видать, но все равно лес плохо просматривается в глубь. Озабоченный тем, чтобы не споткнуться в травянистых и кустарниковых джунглях, ты не всегда и замечаешь-то, какие вокруг тебя деревья. Пасмурно, и все стволы кажутся одинаково темными. Шершавокорые дубы, корявые черные березы... Даже те деревья, чья кора вблизи выглядит более или менее светлой, в отдалении как бы пропитываются жидким сумраком: их лохматая или трещиноватая «кожа», поглощая неяркий свет, отражает лишь потоки тусклости. Однако глаз сразу улавливает издали прожекторный блеск редких белых берез. Но самое удивительное — это то, что ты замечаешь и зыбкое мерцание островков осинника, почти не выделяющееся на общем фоне. Вот шеренга маньчжурских орехов — они посветлее осин, вот клены — беловатые пятна на их стволах сразу же отмечаются даже боковым зрением. А что осины? Так, размытый контур группировки из бледно-зеленоватых колонн, и еще нет уверенности, что там не светло-пепельные бархаты.

И все-таки «вышколенный» глаз грибника по каким-то неуловимым признакам отличает эту осиновую белесоватость от всякой другой. И в тот же момент ускоряется шаг, ты впиваешься взором в ту размытую, дрожкую пелену.

О, этот призрачный, слабый, неверный свет осиновых рощ! Его не воспевали поэты, которым больше по душе радостное молочное сияние белых берез. Но в тихой болезненной бледности осин, в их расплывчатом проявлении на отпечатке лесного кадра есть что-то сродни рождающемуся в муках рассвету. Это еще не сам рассвет, а предрассветье, робкое отбеливание узкой тесемочки ночи на горизонте. И в душе грибника тоже рассветно зарождается и понемногу крепнет надежда на близкую удачу. Туда, туда, к осинам — там рассвет полыхнет зарей и брызнет малиновым солнцем. Да, именно ярким солнцем вспыхивает высунувшаяся из травы круглая шапка подосиновика.

Сколько трепетных рук прикасается каждый год к этому красивому грибу! Для скольких горожан является он живым олицетворением микологической ценности леса, в частности осинника! Есть очень много людей, плохо знающих все остальные грибы, но подосиновик известен всем. Счастливы те, кто еще в детстве соприкоснулся с ним, кто пережил бурную радость неожиданной находки чуда под деревом.

Иногда зимними пуржистыми вечерами, поставив на стол миску с солеными или маринованными грибами, мы начинаем вспоминать о прелестях летних лесных походов. Жена ревниво проверит, не забыли ли мы, что самый крупный из подосиновиков, когда-либо найденных нашей семьей, был обнаружен именно ею. Хотя я и сомневаюсь в этом, припоминая своего великана, о котором почему-то за давностью лет забыли, но все-таки с готовностью подтверждаю: да, мамин гриб самый большой был... Порой не удержишься, чтобы не спросить у сына или дочери! «А помните, вы еще малышами были, как на Воронеже...» О, еще бы, они помнят, прекрасно помнят! Сына тогда решительно невозможно было заставить собирать опята: эти тонкошляпые неяркие грибы его совсем не привлекали, и он убегал от нас подальше, в густой осинник, откуда поминутно кричал: «Еще один! Вот какой!»