Сергей Довлатов - Переписка С.Д. Довлатова с И.П. Смирновым

В середине мая мы с Ренатой прилетим в Калифорнию. В Нью-Йорк попасть не удается. Пока. Гостенеприимство распространяется только на советских. На своих, из Нью-Йорка, время найдется. Так что, если надумаешь, прилетай к нам еще!

Приветы всем твоим. Рената кланяется.

Обнимаю

Всегда твой

Игорь

11 марта 88

***

82. Игорь Смирнов — Елене Довлатовой

Дорогая Лена,

высылаю Вам все Сережины письма, которые нашел у себя (думаю, что ни одно из его писем ко мне не потерялось). Когда Сережа умер, я был на Кипре. Внезапно у меня остановились часы. Через несколько дней после этого я позвонил жене в Мюнхен и узнал, что часы остановились в день Сережиной смерти. Грустно. Очень сочувствую Вам и Вашей семье. Если я могу быть Вам чем-нибудь полезен, пишите мне об этом, ради Бога.

Воспоминания о Сереже пришлю в начале следующего года.[1]

Ваш

Игорь Смирнов

14. 11. 90

1.См. Смирнов И. Творчество до творчества // Звезда. 1992. № 3. Перепечатано в: Смирнов И. П. Творчество до творчества. Довлатов в поисках роли // Смирнов И. П. Свидетельства и догадки. СПб., 1999; и в других изданиях.

P. S.

На заре нашей эпохи Юрген Хабермас предсказывал в книге «Структурное изменение публичной сферы» (1962) наступление благого времени, когда в официальную, «институционально авторизованную» коммуникацию проникнут «неформальные, личные» мнения. Результатом этого смешения публичного и частного, мечтал Хабермас, будет утверждение в правах индивида, вытесненного из социально значимого общения. Что и случилось, но отнюдь не в той идиллической форме, какая грезилась философу. Индивид, получивший в социальных сетях доступ к большой коммуникативной игре, оказался крайне агрессивным и мало интеллектуальным существом, ничего не прибавляющим к уже накопившемуся запасу социокультурных ценностей. Подробности интимной жизни, которые делает достоянием зрителей российское телевидение, — скандально-грязная подмена гласности, недолго продержавшейся в наших средствах информации. Вспоминая сейчас о пожеланиях Хабермаса, поражаешься тому, насколько они были недальновидны. Нам не хочется раздумывать над последствиями, которые могут иметь наши идеи, потому что, утверждаясь в будущем, мы отказываемся поверить в то, что всякое будущее сменно, что мы бытуем в истории, обманывающей нашу надежду на установление окончательной истины.

Как мне кажется, индивидное должно подаваться для широкого обсуждения в том только виде, в каком оно являет собой личный вклад в общезначимое, выступая в качестве умственного продукта или повода для размышлений. В принципе же приватная сторона жизни не обменна. Если мы обращаем приватность в рыночный товар («заголяемся», как сказал бы Достоевский), мы предаем самих себя. Обмениваться следует идеями и изделиями, а завесу над интимными биографическими обстоятельствами открывать лишь для самых близких людей. Мне было не совсем просто согласиться на обнародование моей переписки с Сергеем Довлатовым. С одной стороны, я отчетливо понимаю, что она документирует свое время (1980-е годы) и проливает свет на определенное социальное явление (на группу лиц, покинувших Советский Союз), представляя собой, таким образом, более или менее объективную ценность, которой я не в праве распоряжаться исключительно по собственной воле. С другой стороны, в моих письмах много такого, что я не хотел бы пускать в социальный оборот. Признаюсь, что я сделал в них некоторые купюры. Но и они не спасают положения. С тем, что мне пришлось поступиться убеждениями, меня несколько примиряет тот факт, что меня сегодняшнего отделяет от того меня, что писал письма, промежуток в четыре без малого десятилетия. De jure их сочинил я, но de facto какой-то другой человек, хорошо мне знакомый и все же с трудом поддающийся узнаванию. Это детали его жизни переходят теперь в общее пользование. Не моей. Не совсем моей, если быть точным. Будущим нельзя завладеть. Оно всегда достается Другому, не нам. Асимметрично к этой ситуации от прошлого мы можем дистанцироваться сами. Даже если оно было нашим, мы не в нем, пока живы, а во времени сего часа.

И. С.

P. P. S.

С Хабермасом, с его теорией проникновения «личного» в «публичное» согласиться очень тянет, оговорив, что ничего принципиально нового она не содержит. Все это уже в разных формах существовало, такова в целом эволюция человеческой цивилизации. Не так ли Гуттенберг со своим станком овладел сферой сакрального, скопом «испохабленного», выплеснутого на площадь — к искреннему негодованию посвященных в эзотерические тайны? Увы, нам тоже нечего обретать в догуттенберговском раю — разве что «девы розы пить дыханье, быть может, полное чумы». (Что не мешает — и это решающе важно — стихотворению Пушкина при таком «содержании» оставаться одним из его шедевров.) Лучше жить во время, когда об этой «чуме» можно написать и распространить в «институционально авторизованном» пространстве, не дожидаясь, пока с нами случится, говоря словами Зощенко, «перетык и прискорбный случай». Пример борьбы с ковидом, во многом успешной благодаря новым информационным возможностям, тому доказательство. Все-таки это уже далеко от наводящей мистический ужас чумы, выкашивавшей города и страны.

Не спорим, во всем есть «обратная сторона». Особенно это важно сознавать в художественной культуре, страдающей в наше время от диктата «общих мест», «общих идей» и «общих сетей». Эпистолярная форма связей была и остается некоторой гарантией от их экспансии. Особенно в нашем отечестве, не случайно отправившем на эшафот Достоевского всего лишь за чтение письма Белинского к Гоголю. Да и сама грандиозная русская проза Нового времени началась едва ли не с карамзинских «Писем русского путешественника», а «серебряный век» завершился «Перепиской из двух углов».

Нынешняя «сеть», она же «паутина», тоже хорошо приспособлена для ловли «человеков». Поэтому и нельзя отдавать себя в услужение господствующим понятиям, какими бы достоверными ни казались они нам самим. Каждое из них в мою историческую минуту много меньше моего обособленного бытия, меньше той культуры, в которой мы живем. Загибающийся эпистолярный жанр, в принципе едва ли не последнее, что таит в себе массу «откровений чудных», — больше, чем сожженный Гоголем 2-й том МД, если он его вообще написал во имя внушенных ему идей. Письму как проявлению свободы в необходимом людям диалоге стоит доверять априори — в том числе когда оно полно «вранья». Письмо есть акт творческий и интимный одновременно. Сейчас письмо уже не имеет перспектив развития из-за роковой планетарной услуги электронного интеллекта, лишающей конфидентов большой доли их приватного бытия. Угрожающая функция «сети» — заместить своими преимуществами частное суждение и саму память. На самом деле: как не радоваться, когда вместо мучительного припоминания нажимаешь на клавишу — и любой забытый текст перед тобой всплывает в ту же минуту. Но, соблазненный грядущим, ты уже перестаешь жить памятью, перестаешь быть тем, что ты есть. Память таким будущим пожираема — никак не метафорически. Оборачивается потерей вкуса к жизни в целом и вкуса как эстетической категории в частности.