Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Сегодня работали целый вечер над трудными документами, кото­рые следует включить в Полное собрание сочинений Горького. Мно­го говорил о Горьком, то восхищаясь, то споря с ним.

— Конечно, Горький — настоящий богатырь. Он был на редкость щедро одаренный человек, энциклопедически образованный. Он мог поразить вас рассуждением о космических лучах, о монете времен Митридата. Удивительная политическая темпераментность. Но думаю, что его политическая ярость все же мешала ему как художнику, мешала быть ху­дожником, расширяющимся на века, как Л. Толстой. И, знаете, соци­альная острота порой тоже перерастала у него в свою противоположность: садясь за стол, он заранее знал судьбу своих героев. А вот я не знаю.

— И вот на вершине мировой культуры и славы — ошеломляющее письмо М.И. Будберг, письмо, почти унижающее его: «Вы относи­тесь ко мне, как “барыня” к “плебею”, позволяете покрикивать на меня, а ведь вы — единственная женщина, которую я люблю и ближе которой у меня нет человека»... Он — ей? Как это случилось? Чем она его держала? Быть может, как женщина умная, она подсказывала ему, как художнику, нечто интересное? Нет? Легкомысленная? Не говори­те так о ней. В ней была своеобразная красота. Ну как вы можете говорить «лошадиная»? Ведь я видел ее, когда ей не было сорока. И, знаете, однажды при ней он сказал мне, что Марья Игнатьевна ведет свою родословную прямо от Петра Великого. «Мария, пожалуйста, продемонстрируй!» Она вышла, сбросила юбку и вышла в розовеньких рейтузах, поставила одну руку на бедро, другую отвела в сторону, откинула голову назад и правда — мы увидели Петра. А вы — некра­сива! А письмо А.М. — неожиданность. И когда оно было написано — осенью 1925 года? Вскоре после этого я приехал к нему в Сорренто. Он был похож на короля, который получил королевство не по на­следству, а сам создал его. Широкий жест, шляпа с полями на 2—3 см шире обычных, легкость, стройность, непринужденность — кра­сив, величествен и артистичен он был в каждом своем движении. И это тоже не позволяет мне согласиться с вами, что в случае с М.И. ему изменило чувство прекрасного. Видимо, было в ней что-то, что либо ушло с годами, либо мы не прозреваем его через ее старость.

Я рассказал о Сорренто, где только что побывал, работая со сту­дентами в семинаре русского языка... Побывал в доме, где жил Горький. Он высится над Сорренто. Отсюда, увидев все, я понял, поче­му это «Сорренто», что означает в латинском — «улыбка».

Л.М. прочитал мне шутливое «удостоверение», выданное ему Горь­ким, в котором говорилось о благопристойном поведении Леонова.

— В тот мой приезд он был как-то по-особенному мил, заботлив предельно внимателен. Тогда же, в один вечер, когда мы возвраща­лись, Горький сказал ошеломившую меня фразу: «Вы — великий пи­сатель, а я только интересный литератор». Я никому не доверял этой фразы и вас прошу не говорить об этом. Впоследствии я часто заду­мывался, что могло у Горького вызвать эти слова...

— Но и ругать он умел. Рассердился за то, что герой говорит у меня: «Мысль — вот источник страдания». А я, грешный, и сейчас думаю, что познание мира — процесс мучительный и многослойный, в котором разум — один, но не единственный рычаг — а?..

Мы вернулись к рассмотрению заметок Горького.

— Тут много такого, что можно рассматривать, как наброски для памяти, своего рода записную книжку. Давайте так их и дадим. В письме к Ленину упрек в барстве он бросил сгоряча, говорите, что в «Несвоевременных мыслях» повторит? Видимо, кто-то ему подбро­сил этот аргумент. Возможно, Богданов?

— Что ж, надо откомментировать. Но мы не безответственные люди. Важно, если сам автор не предназначал для печати, соблюдать его волю. Брать лишь то, что не только обогащает писателя, но и народ, страну. Мы живем в этой стране, исповедуем господствую­щую в ней идеологию, должны беречь ее достоинство. Как говорили древние: «Пусть консулы будут бдительны» (Леонов сказал это по- латыни). В бытность нашу в США я заявил: «Вас интересует наша литература только с точки зрения того, не начинается ли у нас стрель­ба? Между тем, у нас создана большая и честная литература. Вся наша страна — одна громадная лаборатория».

— Мы не наживались на слове. Мы писали так, как думали, ве­рили так, как написали. Вот наши раны, вот — шрамы, смотрите.

— Не знаю, останется ли что после меня? Надолго ли то, что написал? Но я честно старался осмыслить путаницу нашего столетия, протуберанцы, проносящиеся из края в край нашей страны, сотрясе­ния вулкана, на котором мы живем.

— Если вулкан чувствуется в произведениях талантливого писате­ля, они надолго, — сказал я.

— Я боялся, избегал прямолинейности. Не верю, что лобовое, прямое отражение явлений может обеспечить произведению долгую жизнь.

— А чем вы все-таки объясняете такую ненасытную жажду чтения у Горького? Ведь он даже Чехова подозревает в невежестве, Толстого? Интересно, что, великолепно образованный, он как-то внутренне робел перед дипломированными людьми, перед «аристократами», бо­ялся, что может показаться им недостаточно культурным. Сложным человеком был Горький. Противоречивым. В последние годы в его голосе нет-нет да и прорывались нотки снисходительности...

Прервал рассказ и, любуясь выступлением фигуристов, говорил:

— Вот и в нашем деле: часто молодой писатель не владеет тайнами мастерства, неопытен, но... один жест юности, удачный, верный, непосредственный и — все получилось.

14 февраля 1970 г.

Продолжаем работу над материалом из архива Горького. Но еще вчера по телефону он разыграл меня. Изменив голос, он спросил:

— Это член редколлегии «Нового мира»?

— Простите, с кем я разговариваю?

— Я — писатель. Написал роман объемом 157 авторских листов и хочу предложить «Новому миру». Моя фамилия — Леонов.

Сегодня он с этого начал:

— Редакцию журнала надо было обновить. Хорошо, что вы согла­сились. Но редактором надо было назначать писателя. Косолапое — недостаточно авторитетная фигура.

— Л.М., я «согласился» поневоле, как член партии, по приказу. Я не верю, что линию этого журнала, групповщину его можно изме­нить, если аппарат там остается. И зачем мне это? Я бы с удоволь­ствием пошел в новый журнал, если бы его создали, где редколлегия состояла бы из значительных русских писателей и критиков, которые способны думать не о личных и групповых интересах, а об интересах нашей литературы, нашей страны. А так — я ведь член многих ред­коллегий, но ни один журнал мне не кажется лучшим. Можно бы поднять уровень журналов, их значимость для культуры.

— Это верно. Журнальное дело очень важно и для писателя, и для читателя.

Перешли к Горькому.

— Знаете, то, что рассказывали близкие о последних днях Горького, — страшно. Я был ошеломлен холодом и брезгливостью рассказа П. Крючкова, записанного Тихоновым, ссорами между Будберг и Екатериной Павловной, тем, что передала Олимпиада Черткова... (переданные Леоновым подробности опускаются).