Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Позвонил по телефону. Только что вернулся из Софии. Говорит радостным тоном: «Все было отлично. Какие замечательные люди, кая прекрасная страна! Приходите!»

Пошел.

— Вы верите в чудеса прорицания?

— Нет, Л.М., я верю в то, что еще очень многого мы не знаем, не догадываемся о многом.

— Ну, вот, я тоже считаю, что, когда природа дала нам мозг, она дала нам его с многократным запасом. Он работает, конечно, весь, но нами освоены небольшие звенья его. Другие же как бы еще вне нашего контроля.

В Болгарии мне была оказана самая высокая честь. Замечательные встречи с людьми, они не были подстроены. Я останавливался по соб­ственному выбору. Люди спрашивали меня о моих книгах, некоторые читали их. Понравился ваш друг Борис Михалков. Он все понимает, с ним легко было ездить по стране. Мне устроили встречу с «бабой Вангой». Она приехала в гостиницу: я спустился вниз, поцеловал ей руку. Она с 15 лет слепая, неграмотная женщина. Прорицательница.

Беседовали мы в другом доме. Она спросила, почему я до сих пор не посетил могилу отца. Еще сказала, что «большой писатель», боль­шая слава, но должен писать больше. О романе сказала: «Сейчас не надо печатать... Года через три напечатаете». В разговоре она гово­рила о таких фактах, которые я знаю только один... Встречался с «бабой Вангой» я и еще.

20 ноября 1970 г.

По телефону. Л.М. говорит об одиночестве. Перебирает прошлое. Снова заговорил о Горьком:

- Горький ценил людей в зависимости от их начитанности. Меня он назвал невежественным юношей потому, что я не читал одного его произведения. Он был неколебимо убежден, что истина скрыта в книге. Между тем, истина в сердце людей, в жизни...

Что же делается у нас? Работают не столь вдохновенно, как надо бы.

23 февраля 1971 г.

Длительная беседа Л.М. с Юрием Бондаревым, которого я пред­ставил Л. Леонову.

— Рад с вами познакомиться, — сказал он, принимая от автора книги «Батальоны» и «Тишину». — Вы — человек талантливый. Только что в Барвихе видел «Освобождение». Очень понравился фильм, вот стоящее искусство. Форсирование Днепра, устремленность, а на вто­ром плане, как неглавное, танкисты спасают горящий танк. Как будто несущественная деталь на масштабном фоне, а она-то и главная, со­здает настоящее представление о бое, а не прямые эпизоды. И впредь старайтесь в искусстве выбирать для себя самые трудные ракурсы, ис­кать труднейший вариант ситуации, изображения. Изображая стакан с водой, не говорите, что он стоял, а, скажем, покажите отсвет в нем вон того огонька.

— Вы как относитесь к Достоевскому?

— Мне ближе Толстой, с его плотскостью, мясистостью, жиз­ненностью. Достоевского тоже люблю, но он меня часто смущает алогичностью.

— Алгебраичностью?

Долго молчал, потом сказал:

— У него не алогичность. Сила искусства достигается другим — наибольший эффект дают ходы шахматного коня. Я пишу три главы, все развивается последовательно, читатель ждет дальше того-то. И вдруг я делаю резкий, непредвиденный им поворот, все летит череп­ками... А между тем внутренне именно это обусловлено, а не то, чего ждал читатель. Это — ход конем.

— Сознательно?

— Да, я заранее тщательно предвижу, тщательно разрабатываю план... (Татьяна Михайловна шепчет мне: «За судьбу Поли я сражалась,

просила не убивать ее»). Хотя я не знаю судьбы своих героев. Я — следователь по особо важным делам. Я не предрешаю судьбы своих героев. Вернее, для меня нет заранее виновных или невиновных. Это Горький заранее знал: вот этот положительный, а тот — отрицатель­ный... Потом он их писал великолепно, мы их видим, осязаем, но судьба их с первой страницы ясна. У меня так не бывает. Даже если мне говорят: Ленин сказал. Я почтительно выслушиваю. Но, садясь за стол, я забываю обо всем. Я должен исследовать сам все. А как вы работаете? Как работает современная молодежь?

Ю. Бондарев рассказал, что вначале работал рывками, часов по 18 в сутки, пытаясь все взять кавалерийским наскоком. Л.М. всплес­нул руками:

— Но это же гибель для писателя. Не знаю, у меня нет странич­ки которую я бы не переписал меньше 8 раз.

Бондарев сказал, что теперь он работает медленнее, все дается труднее. Леонов обрадовался, заметив, что работа над каждым новым произведением дается все труднее. И если ему это-то неясно, работать не может.

— Л.М., а бывает так, что возникают два разных варианта разви­тия действия, вы оказыватесь перед двумя различными сиенами?

— Это значит, что вам самому что-то неясно. Нет, у меня так не бывает. Почти не бывает. Если сажусь за стол и мне не пишется, значит, я чего-то не уяснил, не знаю.

Речь зашла о языке. Л.М. сказал, что у Бондарева очень весомые, емкие диалоги.

— Народ ежедневно, ежеминутно создает яркое в языке, умея в золотинку слова влить максимум золота. Писатели не всегда это уме­ют, у народа не учатся и теряют бриллианты.

Л.М. показал два листа рукописи «Русского леса», написанные карандашом, юмористически заметив:

— Раньше я писал свои рукописи на самой плохой, серой бума­ге, чтобы не обольщаться, видеть недостатки написанного. Знаете, когда пишешь на хорошей бумаге, то и плохо написанное кажется не таким плохим, а переписанное на машинке кажется еще лучшим. Теперь пишу карандашом, чтобы неудачно написанное можно было стереть резинкой и написать заново. Пишу на больших листах, ибо придаю значение не только тому, что написано, но и сколько места отведено вот этому по сравнению с этим: проходных мест не при­знаю. Каждый эпизод пишу как самостоятельное произведение, как законченное. Очень ясно прочерчиваю внутренние своды, внутрен­ние балки, связывающие все. По-моему, это главное. У Толстого вы не увидите этих балок, но именно они держат произведение так, что над ними не властно время. Этих балок читатель не замечает, как не замечает многого. Вот я сделаю этот завиток, ну как узор вот на этом стуле. Но вы замечаете, что мастер кое-что прорезал и от­шлифовал на той стороне, изнутри, куда ничей глаз никогда не проникнет. А мастер все-таки отшлифовал и там. Вот также мы должны работать. Это трудно, читатель этого не оценит, а мы дол­жны. Знаете, меня Бог не обидел талантом, но иногда делаю вот этот узор, провожу раз — не получается, два — не получается и, кляня все, думаю: «Эх, что бы стоило дать мне побольше таланта, ну еще бы копеек на сорок».

И снова вернулся к тому, что план вычерчивает четко, долго проду­мывая его. Над произведением, которое пишет сейчас, сидит уже много лет, задумав его еще в 1939 году. Сказал, что вначале Вихров и Граци­анский мыслились как одно лицо. Нарисовал графику «Русского леса», «Дороги на Океан». Горькому он тоже чертил «Дорогу на Океан», рас­сказывая о романе. Тот сказал ему: «На моих глазах растете...».