Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Заговорили о драматургии:

— Текст пьесы — это тщательно отработанная партитура. Никогда не забуду, как Рыжова спросила меня, можно ли вставить союз «и». Имеет значение все: стилистика, ритм фразы, ее рисунок.

Заспорили о емкости образа:

Я сказал, что у Достоевского за видимыми словами бездна смыс­ла, в паузах, точках, запятых. Он согласился.

— Солженицын в «Круге первом» обвиняет всех, кто не сидел, — сказал Л.М. — Он всех подозревает в преступной причастности. Ро­ман невероятно растянут. Хорошо начало, свидание с женой. Но чрезмерно нагнетение мелочей и нет большой идеи, во имя которой все это пишется.

20 апреля 1970 г.

Состоялось заседание редколлегии издания Горького. Разгорелся спор: все ли нужно печатать? Л.М. доказывал, что не нужно всего печатать:

— Среди прочитанного мною есть такие заметки, которые нельзя назвать даже черновиками. Это какие-то «пометки» для себя, узелки на платье для памяти. Горький был большим учреждением, громаднейшим строением, в котором существовали многочисленные черда­ки и подвалы. И не все их следует выгребать. Я не понимаю, как у него появились такие вещи, как записи о Распутине. Хорошо, если после твоей смерти твои бумаги будут читать любящие тебя. А вдруг возьмутся розоволицые любители сенсаций? Что они наделают?..

Вот, например, его запись о Чехове, о том, что будто бы Чехов был человеком не очень начитанным. Мне она понятна. Сам Горь­кий был неутомимым книгочеем. Он добивался истины в книгах, а не внутри себя, как Чехов. Что я этим хочу сказать? Только то, что умный человек, знающий писателя, сможет многое объяснить. Ве­лика роль комментариев... Я был потрясен письмами Горького к Будберг. Вдруг они открыли одну очень человечную черту в Горьком. Я увидел его оголенным. Это любовь на закате. Это последняя женщина, которую полюбил Горький. Надо ли это печатать? Не знаю...

Прислал мне записку:

— Чувствую, что не то сказал, что надо, но я вообще шибко вы­бит из тарелки в последнее время.

Я ответил:

— У нас демократическая редколлегия... Но говорили вы правильно.

После редколлегии начался «козери». Он вспоминал о «странностях» писателей.

— В 1931 году я часто бывал у Горького. Однажды он сказал: «Я вот тут пьесу соорудил. Не угодно ли вечером послушать? Тимоша, поставьте вечером шерри-бренди. Он любит, и я почитаю».

Вечером я сознательно сел за лампу, за торшер. Прочел Горький пьесу. Пауза. Потом одобрительные высказывания. «А вы что скаже­те?» — обращение ко мне. «А.М., если я буду говорить неправду, вы все равно это обнаружите. Я живу среди этих людей. И не могу по­нять, как человек, делающий машину, построивший мост, может взорвать создание своих рук. Для меня это непостижимо».

Через несколько дней он сказал, что хочет послушать мой рас­сказ, которого он не читал. А после чтения он, пробарабанив паль­цами по столу, спросил: «Что же, Л.М, хотите сказать, что русский народ жесток?» Я не закричал, что он когда-то сам это утверждал Я был поражен, смят. Только спустя некоторое время понял, что я уже вырос, что по мне наносится ответный удар. А когда много лет про­шло, мне рассказал П. Марков, что однажды он попросил у Горько­го пьесу. На что Горький ответил, показав на стол: «Вот она здесь лежит, но я ее не дам, ее Леонов обругал».

Спросил Новикова:

— Как вы считаете, Маяковский — великий поэт? Откровенно скажите, словно не знаете об отзыве «усатого гения».

— Нет, — ответил тот, — говорят, у него половина мозга гения, другая половина — идиота.

— А я, знаете, думаю, что он все-таки большой поэт. Есть в его стихах такие строки, которые являются настоящей поэзией.

В связи со статьей Бурсова в «Звезде» он рассказал о Достоевском и Тургеневе, как первый одолжил деньги.

Звонит по телефону:

— Сижу на завалинке, в треухе, старый дед. Но все остальные деды пишут романы. Не с кем словом перекинуться. Приходится прибегать к цивилизации. Хочу купить длинный шнур и тогда буду вести разговоры, сидя на завалинке.

29 мая 1970 г.

По телефону:

— Чего-то тоска заедает. Что нового в литературе? Приезжайте. Получил отличное письмо из Парижа по поводу «Евгении Иванов­ны». Человеческий документ.

6 сентября 1970 г.

Звонит по телефону. Возмущен «романом-размышлением» Бурсо­ва о Достоевском, начало коего опубликовано в «Звезде».

— Сегодня важно не только что, но и как писать о Достоевском. Надо понять то, что одним фактом своего существования Достоевс­кий сделал многое для России. Достоевский имеет сегодня символи­ческое значение. Если его разменяют на мелочи — это не уронит его, но будет портретом эпохи... Доклад? Мне никто не предлагал, но я не буду делать доклада и ничего писать не буду. Есть у меня в столе не­большая статья о нем, но и ее печатать не буду. Повторяю: Достоевс­кий — одна из главных карт России, вторая фигура после Шекспира.

Осторожность и такт — таким должно быть наше отношение к нему. Вот Бурсов поднимает легенду о «девочке», бросая тень на самого писателя. А он выдумывал самый страшный грех для великого греш­ника, купол такого греха он видел в растлении. Помните, он и рай отказывался принять, если вход в него будет стоить хотя бы одной слезинки ребенка. А тут — по контрасту — самый большой грех, надругательство над ребенком приписывается писателю. Надо соору­дить письмо-протест. Я готов подписать. Нельзя прощать!

27 сентября 1970 г.

По телефону:

— Поедемте со мной в Болгарию? Ну, чего вы в этой Америке не видели? Если уж поедете, то передайте им, что Леонов до сих пор молит Бога, что благополучно уехал из США, что у него самые жуткие воспо­минания, когда в Техасе чуть было не выбросили советскую делегацию. Потрясла меня и жадность издателей. Они много раз издавали мои кни­ги, но не нашли возможным хоть сколько-нибудь заплатить мне. Сказа­ли, что могу купить книг на 75 дол., но потом позвонили: на 50.

30 октября 1970 г.

Через несколько дней Л.М. уезжает в Болгарию... Договаривался я с друзьями болгарами, что его там встретят по первому разряду.

Сегодня, когда мы беседовали, пришли режиссер и его помощни­ки из провинциального театра. Готовят к постановке «Половчанские сады». Они спрашивали, Л.М. объяснял суть своей пьесы.

— Мне повезло, что в театре я работал со Станиславским и Неми­ровичем-Данченко... «Сады» — это оправдание жизни, и то, что че­ловек сделал все и еще немножко ко всему. И вдруг тот содрогнулся — а что не сделал? Не шаржируйте. Один раз только мне хотелось включить в пьесу находку театра: этот герой спорит, он неожиданно засовывает руку в аквариум: рыбки мечутся, как... мечется его душа.

Я не бытописатель. В русской литературе нет человека, кото­рый бы был менее бытописателем, чем я. Но я очень люблю быто­вую, точную деталь. Вот они едят картошку в мундирах — это не только тепло жизни, чистота ее, но и еще многое другое.