Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Снова говорим о современной литературе, о Солженицыне.

— Не обидели мы его чем-нибудь? Я спросил у П.Н. Демичева — не допустили ли в отношении Солженицына небрежности? Он отве­тил, что беседовал с ним будто мирно и обнадеживающе.

— В литературе не должно быть запретных тем. Кто-то думает, что народ можно заставить вычеркнуть из своей памяти, из своей истории то или иное десятилетие. Мы должны говорить безбоязнен­но обо всем. Я в своем романе касаюсь самых острых проблем наше­го времени... Но в «Раковом корпусе» — страшная тема: люди гниют и, чтобы не задохнуться, чтобы как-то уравновесить страшное, нужно широкое и очень глубокое небо. Без этого человека только можно удушить, а это не дело писателя. Без нас в мире человека есть кому душить. У нас же совсем другая задача: помочь ему разгадать и себя, и мир. Я уверен, что этот большой смысл может быть раскрыт, выражен каким-то золотым иероглифом. Разгадать его стремился Л. Толстой, Достоевский, Чехов. Его можно разгадать. Думаете, Горький разгадал? Да, он принимал идею коммунизма, как принимаем мы с вами. Но он чувствовал, что она лишь откры­вает путь к разгадке этого иероглифа. И он лихорадочно листал кни­гу за книгой, надеясь найти тот специфический ответ, который от него ожидается как от художника. Именно в поиске этого иерогли­фа подлинный Достоевский, перехлестывающий все идеи и идеалы, которые маячат в его творчестве. Он чувствует, и мы чувствуем, что эта энергия, эта страсть, эта устремленность порождаются чем-то большим во имя чего-то большего. Для меня искусство есть квадрат­ный корень, выведенный из всех наших знаний о мире и помножен­ный на минус единицу, под которой понимайте талант, интуицию, непосредственность видения мира и еще многое другое. Подсозна­ние тоже не исключается, ибо оно есть то, чего мы пока не разгада­ли, как вы правильно где-то написали.

И стал рассказывать о снах, предчувствиях, сетовал, что психоло­ги наши ленивы и не любопытны. Вспомнил, как жил в годы войны.

— Осенью 1941 года получил, после долгих бедствий, первый, после запрещения «Метели», гонорар, 16 тысяч. Пришел в банк и попросил, чтобы 8 тысяч у меня приняли в фонд обороны. После долгих выяснений приняли. Три тысячи выслал семье в Чистополь. Полторы забрал Панферов, на остальные купил подарков и решил 7 октября выехать в Чистополь. Поехал и — был отрезан от Москвы. Квартиры там не нашлось. Снял полуподвальное помещение бывше­го квасного заведения. В деревянном полу огромные щели, из кото­рых выглядывали рыжеватые крысы. Одна особенно назойливо и ехид­но следила глазом за тем, как я, скрючившись, писал «Нашествие». Вот откуда в пьесе мышь — помните? Холод и нужда, но написал.

17 февраля 1970 г.

По телефону сообщил, что читает «В круге первом». «Вернее, перечитываю. Очень трудночитаемое произведение. Откуда у Солже­ницына такое знание подробностей? Выдумывает? У него Сталин — рыжий. А я видел его черным. Многое выдумывает? У меня в «Рус­ском лесе» есть фраза, что «все правдоподобно о неизвестном».

20 февраля 1970 г.

Разговор по телефону:

— Очень плохо чувствую себя. Есть вещи, являющиеся показате­лем духовного здоровья государства. Литература среди них стоит на первом месте. Если сейчас в литературе так мало светлого — это дол­жно обеспокоить государство. Между тем, как плохо к нам относят­ся. Подумать только, два года тому назад я сделал доклад о Горьком, и до сих пор его не могут выпустить. Книгу бы пьес отдельным изда­нием? Ничего нет!

4 марта 1970 г.

На мой вопрос, прочел ли он «В круге первом», ответил:

— Дочитываю. Солженицын не умеет вычеркивать. Между тем, вычеркивание — могучий усилитель таланта.

— Нет отбора?

— Да, он дает все, с сукровицей. Он не знает, что художники не пользуются черной краской. И не знает, ниже чего искусство не может идти. Вот, например, слово «труп» — противопоказано. Ниже этого слова уже не может быть, разве что «гумус». И только Пушкин соблюдал художественную меру его употребления: «Как труп в пустыне я лежал...» У Л. Толстого же «Живой труп» безвкусно. «Труп» - это чисто полицейский термин.

— Все думаю, не допустили ли мы ошибки с Солженицыным. А в искусстве чего-то ему очень не хватает.

— Души. Широты души. Только человек с широкой душой может подняться над этим всем, как Достоевский. Что-то в нем искусствен­ное. Язык, например, перенасыщен знанием словарей, а не народ­ной речи. Патриотизм ущербный какой-то. В первом талантливом рассказе о русском человеке Иване Денисовиче униженность доведена до предела, кафкианство будто. Что, Андрею Соколову было легче в плену у немцев, чем Ивану Денисовичу? Однако шолоховский герой сохранил человеческое достоинство, а солженицынский — только умение выживать, стать насекомым, но выжить.

— Согласен, — сказал Л.М., — Достоевский не снимал горечи, ничего не утаил, но не мучил по-садистски. Человеку с широкой душой немного надо тепла, чтоб отогреть душу. А этого ничем не согреешь. Заметьте, он не умеет смотреть на свое прошлое как мате­риал для художественного произведения. Он в плену у него, не мо­жет подняться над ним.

— Это вы верно. Он не умеет переплавить это в слитки искусства, отобрать, эстетически освоить.

— О текстологии... У меня в романе «Соть» было: «Великие тита­ны, вроде Бруно, Галилея, великие мертвецы правят нами сильнее живых», а в тех изданиях было набрано «мерзавцы».

13 марта 1970 г.

Была очень длительная беседа о сем, о том... На мое замечание, что надо бы ему вмешаться в дела СП, ответил категорическим отказом:

— Я всегда боялся оставлять свою чернильницу. Им только и нуж­но, чтобы я влез в дрязги и потерял способность писать. А там они сильнее меня.

— Кто — они?

— Не только толстомордые литераторы. Болят раны, нанесенные мне в прошлом. В 1939 году, когда у меня в один день состоялись две премьеры, — в МХАТе и в Малом театре — «Волк» и «Половчанские сады», это вызвало взрыв бешеной зависти. В. Катаев выступил в «Крокодиле» с издевательским фельетоном. Тучи сгустились... Я тог­да дружил с Фадеевым. Вообще он был человек сложный. Идем с ним со второго съезда. Он говорит: «Знаешь, Леня, печатать твою “Дорогу на Океан” нельзя». — «Почему?» «У тебя там про аборты, мрачно, дверь черная». «Но мне жить не на что, я взял аванс и поло­вину потратил. Может быть, ты позвонишь, чтоб хоть не требовали возвратить аванс?» — «Ну, что ты, Леня, так расстраиваешься?» И полез целоваться, говоря: «А ты все же подумай». — «Так ты, может, сам там исправишь?» И он позволил себе сделать в моем романе вычерк. Такое ведь не забывается и не прощается. Но были у него и открытость, и человечность, и честность. Однажды, напившись, он со слезами на глазах сказал Пастернаку: «Боря, ведь там никто и ни­чего не понимает». Как-то я, уже при Хрущеве, спросил его: «Что же, Саша, опять будем кричать “ура!”? Помнишь, когда следователь бил револьвером Постышева, мы пели, что «живем мы весело сегод­ня». Он, с незабываемой тоской глядя куда-то, поверх голов прохо­дивших мимо нас людей, сказал: «Сажали, сажали...».