Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Разговор о «Воре». Бондарев сказал, что ему «больше нравилась первая редакция. В новой все же нарушается атмосфера, то, что я называю воздухом».

Леонов возражал:

— Я многое изменил в Векшине, усилив в нем негативное. По­мните крик: «Есть ли у тебя сердце хоть с горошину?»

Конечно, все мы фанатики. Я тоже, когда пишу, ничего другого не слышу. Когда писал «Барсуков» (за 9 месяцев), дочь родилась, росла. Жена обижалась, что мне и до нее не было дела.

Долго спорили, почему не встретились Толстой и Достоевский. Леонов:

— Им бы не пришлось ни о чем говорить. Они бы поняли друг друга с полуслова. Помните: Денис Давыдов встречается с Блюхе­ром. Они пили пиво, вино, один говорил только по-немецки, дру­гой немецкого не знал. Повторял: «Тут», но Блюхер в конце жизни сказал, что за всю жизнь он по-настоящему поговорил с одним чело­веком... Д. Давыдовым.

Потом Бондарев рассказал о своей поездке в Н. Тунгуску, о лю­дях, их интересах. Когда они заговорили о спиритизме, Бондарев сказал, что он верит в «первый элемент». Я отключился, разговари­вая с Татьяной Михайловной.

Ю.В. Бондарев за чаем спросил:

— Л.М., вот вас и многих других зачинателей советской литерату­ры в свое время заметил и поддержал Горький. Вы знаете, как необ­ходимы молодому писателю слово поддержки и критическое слово. И вот прошу понять меня правильно: почему вы не высказываетесь о нашем творчестве? Или вы не видите в современной литературе ниче­го заслуживающего внимания?

— Что вы? Разве можно так думать? Но я вам искренне скажу, что я очень виноват перед своими младшими собратьями, очень. Дело в том, что Горький был просветителем и обладал редкостным талантом не только радоваться появлению каждого нового дарования, но и литературно-критическим талантом. Я же, и не только я, но и Шоло­хов и другие мои сверстники лишены литературно-критического да­рования. Я не умею писать статей и писем.

— А ваша публицистика, статьи о Чехове, Грибоедове, Горьком?

— Это не литературно-критические статьи. Это рассуждения о моем восприятии таких больших явлений, как Толстой и Горький.

Потом разговор вновь переключился на главную тему, постоянно его мучающую:

— А может, русский народ уже кончился?

1 марта 1971 г.

Позвонил Л.М.:

— Не обиделся ли Бондарев? Только что прочел его «Горячий снег». Опыт громадный. Материал колоссальный. Психология? Не всегда глубоко. Хорошо написана смерть Веснина. Надо уплотнять ткань за счет промывки. Монологи надо ставить как сцены в театре.

— Когда же будет готов ваш роман?

— Не тороплюсь. Потороплюсь — не буду уважать себя.

6 мая 1971 г.

Сегодня по телефону:

— Что жаловаться на посредственность нашей литературы? Все дело в том, что исчезла сортность. Все идет одним сортом... Наше время требует от литературы жестокого анализа всей жизни человечества. Отсюда рост интереса к социально-философской литературе. Быто­визм не удовлетворяет.

29 августа 1971 г.

Пришли на дачу к Леоновым. Со мной дочери Оля и Лена. Л.М. долго водил их по саду, показывая необычные растения. Прогулка по саду завершилась оранжереей кактусов.

Неожиданно зашел Ираклий Андронников. Как всегда блестяще рассказал о Толстом, о Маршаке...

Л.М. попросил рассказать о нем, но Ираклий не решился.

Долго не записывал бесед с Л.М., хотя разговаривали очень час­то. Жаловался на невнимание руководящих товарищей к литературе и к нему. Иронически встретил присуждение Государственной премии В. Кожевникову за «Особое подразделение».

6 ноября 1971 г.

Сегодня с Ольгой Михайловной пошли к Леоновым. Л.М. встретил нас «при параде» — в костюме, галстуке, предельно любезен и галантен — джентльмен! Он рассказывал о своей поездке в Полухино, в этой деревне он жил, когда отца посадили в тюрьму. А деревни нет, все заросло бурьяном по грудь. Один дом купил летчик за 50 р. и летом живет с женой и детьми. Подошел паренек к машине и спросил: «Вы, дядя, настоящий Леонов или его сын? Настоящий Леонов посадил здесь вот те четыре дерева». Церковь вся обобрана. Кладбище сокрушено так, будто над ним трудился полк дьяволов. У меня там похоронены прабаб­ки, бабки, две тетки. Помните, Вихров ребенком несет икону? Это я нес ее, когда хоронили мою прабабку. Там же, недалеко, находился и родничок, к которому мы ходили с братом в Пестово.

Заговорили о рукописях. Он стал жаловаться, что сам своего по­черка не разбирает и тогда из-за этого выбрасывает целые страницы.

— Вчера выбросил две, а потом стал просматривать заново, ба­тюшки, там же одно особенно дорогое мне место.

О «Русском лесе»:

— Да, вначале Вихров и Грацианский составляли одно лицо. Сер­гей перед фронтом забежал к Вихрову. После его ухода через 15 минут Вихров должен был покончить с собой. Внутри началась борьба хоро­шего в Вихрове с подлым. Вот тут-то они и расслоились. Возник новый образ. Определился и Вихров.

Рассказал он о находках в «Евгении Ивановне».

Ольга М.:

— Пушкин как-то заметил, что Малерб и Ронсар истощили себя в увлечении формой. Возможно это?

Леонов:

— Я понимаю их. Это не только возможно, но это и бывает. Нужна мера.

Она заговорила о «Воре», о том, что вторая редакция потеснила непосредственность. Л.М. спорил:

— Я ведь только кое-что сильнее прочертил. Почему она изменила в тот вечер ему? Надо было пояснить читателю. Нет, я не менял духа произведения, пафоса характеров. Я только кое-что сделал яснее.

Как всегда, говорил много о снах, о религии, о том, что нужен Сергий Радонежский. Процитировал слова Ключевского о нем... Сказал, что мечтает написать о дьяволе.

— Хочу сделать его одним из персонажей романа. У финнов есть легенда: когда Бог поднялся над морем, осмотрелся, он не увидел ничего, кроме воды, а в ней свое отражение — дьявола.

Снова о Достоевском:

— Я тут перечитывал «Бесов». Одна глава в наборе, вторую пи­шет, а третья еще не вышла из замысла... А как написано! Мы же... А ведь у нас какие условия. Шесть лет назад у меня мой последний роман, по существу, был уже закончен, надо было перенести только на бумагу. Перенес. И вот уже пять лет работаю над совершенствова­нием и что получится?

Л.М., вспоминая о прошлом, описал предпасхальную и пасхаль­ную ночь, которые сами по себе обновляли людей.

А продажа грибов! Кадки с грибами от Охотного до Устьинского моста. Стоит дед в треухе с позеленевшей бородой, и ты от одного вида его витаминизируешься. Но идешь дальше, чтобы на все по­любоваться.

Когда мы шли домой, Ольга Михайловна под впечатлением заметила:

— Что бы ни говорили об этом человеке, о его характере, его настроениях, даже капризах, как бы он ни вел себя, искренне или чуть играя, — он не сравним ни с одним современным писателем. Мы же многих из них знаем. Он живет какими-то более высокими интересами, чем все остальные, несравнимы его мысли, настрое­ния. В его обществе ты сам уходишь от бытовизма, задумываешься о жизни, смысле ее, о смерти, о мире и даже вселенной. Это не ку­хонные разговоры, породившие «кухонную литературу», кино, пье­сы, интеллигентскую обывательщину. Это совсем другой мир, с не­досягаемыми для многих высокими сводами.