Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Когда я писал «Барсуков», я ездил в Ярославскую губернию, ездил под Муром. Вообще-то в романе 85% выдумки, даже больше. Но я ездил тогда в деревни. Под Муромом мужики подняли бунт. После «замирения» мой знакомый агроном (он потом был женат на сестре Т.М.) повез меня в деревню. Мы попали на «замирение»: во­лостное, уездное, губернское начальство и «мужики», вернее, кула­ки. Какие это были колоритные фигуры, и те, и другие. Эх, А.И., как мы обкрадываем революцию. Ведь какое было кипение крови, характеров, страстей. А какие колоритные фигуры местных больше­виков. И какие силы им противостояли. Ведь в этом мошь револю­ции, что она победила. На «замирении» сижу за столом. А они пьют, спорят такими яркими, крупными, неповторимыми словами. Лежит на полу, на соломе, перебравший заместитель предисполкома. А вот такого роста мужик — кулак пихает его слегка ногой и цедит сквозь зубы: «Когда уж мы вас резать будем?» А тот ему: «Руки коротки, сукин ты сын».

Я достал бумажку и под столом, чтобы никто не видел, пыта­юсь начертить для памяти опорные слова. Но покосившийся в мою сторону мужик вдруг этак ласково спрашивает: «Из угрозыска буде­те?» Тут мой агроном ему: «Нет, он писатель». — «Писатель?» «Да, вроде Максима Горького». «Ну, тогда мадерцы ему». В огромную кружку наливает первача, затем туда несколько ложек меду с тру­дом размешивает... Всю выпил я... и все поплыло. Помню, шли через поля, луга... Потом пришли на маслобойню. Сидим. Мака­ем куски хлеба в свежее льняное масло, а на утро изжога такая, что хоть выворачивайся...

В «Воре» тоже реальная основа — прочная. Меня тогда, в частно­сти, интересовала психология враля. И вот однажды звонит Остро­ухов. Хороший художник. Писал он редкостно трудные пейзажи: до­рожку, берег реки с камышом, но без каких-либо эффектов. Остро­ухов спросил: «У тебя найдется чистая манишка, надевай и поехали...» Приехали в дом, в переулке Арбата. Громадная квартира, много ме­бели. Дамы с этакими выгибами по моде. Вино. Разговоры. Загово­рил хозяин, бывший конезаводчик с кавказской фамилией. Он рас­сказывал, как однажды купил черта, как тот смотрел на него, скосив глаза, как выбросил его и как весной, гуляя в саду, он обнаружил этого черта в канаве. Черт был сделан из конского волоса. Это была целая новелла... С ним состязался другой враль, книголюб и знаток редкостных изданий, эстампов. Этот брал не логикой, а вспышками пафоса, эффектами. И от того, и от другого есть кое-что в «Воре». И все это специально устроил для меня Остроухов.

Вот я говорил вам, что в 1927 году у Горького испытал настоящий праздник. Немного их было в моей жизни. Второй — связан с Остро- уховым. Ему было уже 70 лет, когда он узнал, что МХАТ ставит мой «Унтиловск». Он заявил мне, что пойдет посмотреть. Я сказал об этом Станиславскому и удивился, как он взволновался, вызвал сек­ретаршу и распорядился немедленно доставить билет. Потом я по­нял, что, когда Станиславский только начинал, Остроухов уже был известным художником, другом Третьякова и Васнецова, человеком, который выводил в люди Врубеля. И вот он пришел в театр без обыч­ной камилавки, сидит в первом ряду, блестит лысая голова. В ант­ракте Остроухов встретился со Станиславским, стал хвалить, ушли в директорский зал, сидели за столом. Остроухов спросил, что еще собираются ставить. Узнав, что «Мертвые души», поинтересовался: «Тоже... в этаком... новом духе?»...

Яркие картины из жизни, реальности, колоритные фигуры всегда в памяти.

Перешел к Горькому:

— Горький много писал. Я так не могу, хотя тем у меня на 20 лет.

Как-то спросил меня: «Что-то вы редко стали у меня бывать? Крючков не пускает?» Но в другой раз он же сказал: «Не трогайте Крючко­ва, он мой верный пес». А этот «пес» был человеком Ягоды, омерзи­тельного типа. Как-то сидим на Никитской. В центре Горький. Вон там Шолохов. По другую сторону Ягода. Он — пьян, изо рта течет слюна. Вдруг тянется через стол и спрашивает: «Скажите, Леонов, зачем вам нужна гегемония в литературе?» Я ждал: защитит меня Горь­кий или нет. Но потом взъярился и сказал: «Мне не гегемония нуж­на. Мне нужно чтобы не с... на голову. А то течет, заливает глаза, не видно листа бумаги, перед которой я сижу».

Крючков ужасно много мог выпить, но не пьянел, только глаза становились страшными... Почему писателям не доверяют?.. Как Горь­кого окружили... Неужто не понимают, что в споре Николая с Пушки­ным все-таки всегда останется прав Пушкин. Николай понимал это.

29 декабря 1972 г.

Надо бы подробнее записать всю позорную академическую исто­рию с выборами Леонида Леонова. Начиная с того, как М.Б. Храп- ченко советовал мне отговорить Леонова выставлять свою кандидатуру для баллотирования («Ты же знаешь, что нет гарантии... У нас он пройдет, но на большом общем собрании его снова провалят. Ты же знаешь состав нашей Академии... Восемьдесят процентов в силу сво­ей национальной принадлежности считают его антисемитом... Про­валят его, он может не перенести удара, а виновны будем мы».). Хотелось спросить, а как же он, Храпченко, прошел? Может, поэто­му теперь в роли академика-секретаря он порядочных русских не про­пускает — расплачивается?

С другой стороны Б. Сучков, директор ИМЛИ, как взбесился, узнав, что 18.XI документы поступили от Л. Леонова (Мне передава­ли его слова: «Это интриги Овчаренко... Он знает, что Леонов все равно будет провален, и тем не менее уговорил его, чтобы таким образом выбить меня».). Увидев меня, Сучков в гневе сказал: «Ты же знаешь, что преобладание еврейского элемента в Академии исключа­ет возможность прохождения кандидатуры Леонова через общее со­брание Академии». Я уже слыхал эти слова от Храпченко и сказал Сучкову: «Что за антисемитизм! Надо больше верить в объективность ученых. Посмотрим!».

Однако той стороной было мобилизовано все, но и мы не дрема­ли Константин Прийма уговорил М. Шолохова прибыть на выборы, а еще раньше прислать телеграмму в поддержку. 15 ноября Шолохов, неожиданно для всех, прибыл в Москву и на следующий день, впер­вые в истории Академии, пришел на заседание в Отделение литерату­ры и языка. Все 6 академиков проголосовали за Леонова. Позорная возня в последующие дни не дала результатов (хотя Сучков и сказал Щербакову из ЦК: «Мы этого маразматика свалим»). На общем со­брании Леонов прошел двумя голосами (собрал 46), двумя, но — прошел, хотя накануне по зарубежному радио состоялось провокаци­онное заявление: «Завтра в Академии наук будет голосование в акаде­мики кандидатуры главного антисемита Леонова». Вот так-то, ни много ни мало, ничего другого сказать о великом русском писателе у них не нашлось.

Мне говорили, что и в отделении Шолохов помог тем, что гро­зился выйти из Академии, если не изберут Леонова.