Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Чтобы собирать урожай, надо сеять.

О человеке:

Упорно не соглашался со мной, что люди все-таки становятся лучше.

— Согласитесь все-таки, что человек чересчур медленно становит­ся человеком.

— Я уже говорил вам, что не признаю за искусством узко утили­тарных целей. Не дело искусства учить человека: «Не плюй соседу в ухо». На это есть милиция или там Академия педагогических наук. Искусство воздействует на человека не всегда непосредственно и во всяком случае другими средствами. Оно защищает ценности по-свое­му. И этого никак не поймут кое-где...

— Дорогой А.И., я не прочь защищать отечество. Но я не хочу выпрашивать на коленях себе право защищать отечество. Не пойму, почему Суслов думает, что он любит отечество вернее и правильнее, чем я? Кто дал ему это право? И чем он доказал, что он прав, а не я? Я вам рассказывал о Маслине? Нет? Была такая пьяная морда в ЦК. Не знаете, где он теперь? Так вот, во время войны или вскоре после ее окончания мне сообщили, что в Лондоне готовится постановка «Половчанских садов». Я думал, что было бы актом элементарной вежливости и культуры послать труппе приветствие. На всякий слу­чай — время было суровое! — решил посоветоваться, позвонил. Мас­лин: «Хорошо, мы подумаем». Прошло две недели. Звонка нет. Я позвонил сам. Маслин мне ответил: «Лучше вы им скажите, чтобы они ставили «Нашествие», а не «Половчанские сады», и потом, пусть они посылают приветствия советскому писателю — а не наоборот»...

Очень крупный человек (я имею в виду зависимость его крупности от поста), встретив у меня в произведении фразу: «Не презирай вра­га, чтобы не мешать бдительности своей», распорядился: «Заменить: мы всегда должны презирать врага своего!» Через неделю я позвонил и сказал ему: «Перебрал все синонимы. Нельзя ли фразу оставить!»

— Нельзя!

— Тогда что же вычеркивать?

— Это уж ваше дело.

Положил трубку.

25 сентября 1974 г.

Договорились, что я приеду на новую квартиру Л. Леонова. По­чти десять лет решался вопрос о предоставлении ему квартиры. И вот, наконец, на улице Герцена построили дом, в котором выдели­ли квартиру Леонову. Сколько в связи с этим треволнений! Еще когда Л.M. отдыхал в Н. Ореанде, обнаружилось, что никаких доку­ментов на квартиру нет. Неизвестно, по чьему распоряжению ее определили Леонову. Его заявления тоже нет, пришлось прислать его по фототелеграфу. Только потом узнали, что до вселения еще полгода. В августе, осмотрев квартиру, Л.М. впал в уныние: про­текал потолок, неисправна сантехника. Но и оставаться в квартире на улице Горького не под силу: шумит улица, над головой беспре­рывно стучит отставной генерал, укрепляющий здоровье с помо­щью физкультуры и физического труда...

Наконец, получили квартиру, привели ее в божеский вид. Л.М. неделю возил свои книги, которые собирал всю жизнь. «Сегодня их поставил на полки. Можете приезжать», — сообщил он. Но у меня была лекция в МГУ, а когда закончилась и я позвонил, то Л.М. уже уехал на дачу. Поговорили по телефону, договорились о встрече на завтра.

26 сентября 1974 г.

В шесть часов позвонил Л.М.

— Все сгорело, Александр Иванович. Все. Ухожу от всего. Ниче­го мне в этой жизни не надо. Больше не услышите от меня ни одного слова. Я и раньше молчал, теперь совсем уйду от всего... К черту... Ничто... Что...

— Да что случилось, Л.М.?

— Пожар случился... Все сгорело... Все... Книги сгорели... Са­мые дорогие... Всю жизнь собирал... Некоторые уникальны... Олеарий сгорел... Книги с портретами дожей... Двухтомный Петер­бург... Я даже вам не показывал... И те, что вы видели, тоже сго­рели... И портрет деда сгорел... Куда мне деваться... Может быть, есть где-нибудь монастырь... Рок какой-то. На кой черт я согла­сился переезжать.

— Л.М., мне сейчас приехать к вам?

— Нет, я сейчас выпью и лягу.

— Да, ложитесь в постель и успокойтесь.

Я позвонил Беляеву, Озерову, Сучкову. Все обещали помощь, чтобы все привести в порядок, но никто «не смог съездить к нему».

27 сентября 1974 г.

С утра все тянул, не еду в Переделкино. Боюсь. Страшно тяжелая миссия. В. Чивилихин отказался ехать со мной, чтобы «не растрав­лять рану».

Иду на дачу. Встречает пес. Сторожиха Вера Васильевна говорит, что Л.М. «сегодня вроде бы отошел, а какой он вчера был... Долго копался в саду. Сейчас прилег».

Сажусь в плетеное кресло у входа в дом, возле флоксов всех цве­тов, разведенных Татьяной Михайловной. Все почти растения — ра­ритеты. Вспоминаю, как однажды я наступил на какую-то травку

— Вы на что наступили, — завопил Л.М.

— На подорожник, кажется.

— Подорожник! А еще профессор... Не подорожник это...

И он закрутил какое-то латинское название.

— А я думал, что это «подорожничек — наш помощничек» — так говорила моя мама.

— Что? Как здорово она говорила.

Не заметил, как из дома вышел Л.М.... Вошли в дом, тут же взгромоздил на стол две бутылки. Впервые вижу его чуть всклокочен­ным, лицо покрасневшее. Ведь он редко пьет, а тут выпил, не дожи­даясь меня. И посмотрел на меня глазами все потерявшего ребенка. Правый глаз, больной, почти совсем закрыт.

Вышла Татьяна Михайловна...

Л.М. быстро стал рассказывать:

— Вошли в квартиру, а там непроглядный дым. Я увидел, что портрет моего дедушки вздулся пузырями. Пришлось выбежать из квар­тиры, дым, гарь, чад... Говорят, загорелось в кабинете. Сгорело два шкафа с самыми дорогими для меня книгами. И сгорели мои записки (кое-что записывал для себя). А что еще, не знаю. Таня спрашивает куда я положил рукопись романа, а я не помню, кажется, начало его было в шкафу... Да что теперь говорить...

Он говорил без умолку... Надо было выговориться...

Потом я, не утешая, сказал: «Судьба жестоко бьет вас, но — и милостива к вам. Могло ведь случиться куда хуже. Не задержи меня три дамы в МГУ, я бы успел к вам на новую квартиру. Как всегда, вы бы не отпустили меня допоздна. Заночевали бы и проснулись в дыму, а может, и задохнулись бы, не проснулись»...

Татьяна Михайловна перебила меня:

— А мы даже размышляли, не остаться ли нам...

— Вот, видите, могло быть и хуже.

— Да, мать, — сказал Л.М., — могли нас на днях и отпевать.

И снова заговорил, но теперь уже спокойнее. Вдруг спросил, хо­роший человек Лидия Петровна Быховцева. Потом также в упор:

— Как вы думаете, Ольга Михайловна хорошо ко мне относится?

— Очень хорошо... Лучше, чем я.

— Вот теперь верю! Спасибо.

Я обиделся.

— А что же, я к вам плохо отношусь?

— О наших отношениях я мог бы написать изумительный рассказ. Я вижу все: позы, лица, жесты...

— А почему вы спросили меня об Ольге Михайловне?

— Я просто гляжу вокруг себя, на кого я могу надеяться...

— Ну, знаете, Л.М., у вас столько людей, которые любят вас.

— Бросьте, А.И....

Возвратившись домой, я сказал своей жене о странном вопросе.