Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Стал рассказывать, что хотел написать то, другое, но потом мах­нул рукой, — кому все это надо?

2 февраля 1975 г.

Много было разговоров в эти два месяца с Л.М. Все они враща­лись вокруг несчастья. То он скажет по телефону: «Вожусь с обгорев­шими книгами», то — категорично: «Ничего мне больше не надо».

— Прошлый год — это моя незаживляемая рана.

Помолчал, поправился:

— С трудом заживающая рана.

Это уже лучше. Скоро поедут в Барвиху.

5-8 февраля 1975 г.

Из Барвихи Л.М. звонит регулярно. Вернулся к старому вопросу:

— Что новенького в литературе?

8 февраля сказал, что «Тане лучше».

Сказал, что его просили выступить по телевизору, а он отказался.

— Не надо, чтобы наш брат появлялся перед публикой. Мы долж­ны быть красивы за письменным столом.

Читал стихи Сологуба в издании «Библиотеки поэта».

— Таня, поищи «ромашку», которую хвалит А.И. Напрасно Горь­кий так изругал Сологуба, что — у Горького есть положительные от­зывы? Какие? Не знал. А вы знаете, что его мать была прачкой? «Мел­кого беса» я читал, мне понравилось. «Творимую легенду» не читал. И что он одним из первых стал в литературе вольно изображать жен­щину, обнажать ее, не знал.

Потом снова стали говорить о современной литературе.

— Распутин? Начал читать, кое-что растянуто, но показалось очень интересным («Живи и помни»), не дочитал, кто-то унес журнал.

18 февраля 1975 г.

Позвонил Л.М., сказал, что в Барвихе читал лекцию о литературе некий А. Пискунов:

— Кто это? Что-то в его лекциях я не услышал о произведениях известных мне крупных русских писателях. Подбор имен у него — только однозначный.

23 февраля 1975 г.

Ходили с Ольгой Михайловной в гости к Леонову. С нами была моя аспирантка — венгерка Рози Надь, которая сказала, что она ра­ботает над темой «Культурная революция в СССР».

Леонов посоветовал, чтобы она избегала формул, взятых из декретов, все они облеплены воском, облизаны, внешне приглажены, ужасно трудно через них добраться до того, что внутри. Между тем, людям надо знать правду о нас. Правда — единственное горючее ис­тории. Рози сказала, что она читала «Русский лес». Вначале ей пока­залось, что Полина слишком мудра для своих лет, но, когда она по­жила среди русских, поняла ее.

Л.М. перебил ее:

— Видите ли, я не думаю, что дело литературы отражать действи­тельность буквально. Дело литературы — думать, учить думать... Надо давать философскую загрузку... У нас ценят подхалимство, лесть и в последнюю очередь — труд. Мои герои — люди труда.

— Говорят, что вы сейчас самый крупный писатель...

— Я знаю о своих книгах все, и меня трудно обольстить словами, знаю, вот эта сцена не дотянута, эта скособочена, вот эту надо пе­рестроить, а вот та получилась... И мне очень хотелось видеть, как сделано мое произведение. Композиция — это кровеносная систе­ма, обеспечивающая крепость и долговечность произведения. В новом романе...

— О чем ваш новый роман?

— Это большой роман. О чем? Черт его знает, о чем...

— Читала отрывки из вашего нового романа. Написано очень труд­но. Я многое не поняла. Но в своем несчастье (гибель мужа) многое передумала, даже спрашивала, а может ли человек представить себе бесконечность.

— Я должен был все зашифровать. Все боятся касаться вопросов мира, жизни и смерти, бесконечности... Мне всегда хотелось найти на координатах пространства и времени свой адрес. Вот здесь, в этой точке, я жил, живу... Мне кажется, я знаю, где мы находимся, на каком историческом перевале. Никогда человечеству так интенсивно не надо было думать, как сейчас. Будучи в США, я сказал: «Мы живем в век, не позволяющий делать ошибок».

— Вы оптимист или пессимист?

Леонов: Я — пессимист. Считаю, что пессимизм умнее опти­мизма. Пессимизм позволяет предусмотрительность. Я жду несчас­тья, а оно — не случилось. Хорошо, случилось же — я встречаю его подготовленным.

Я считаю, когда миллионы поднимаются вверх, получают все, на­чинаются подлинные проблемы. И главное требование: если вам угодно отличаться друг от друга, отличайтесь умом, а не миллионами, дачами кольцами, шубами. Человечество стоит того, чтобы ему сказали всю правду. Было много ошибок, неудач. Но было немало хорошего...

Мы перешли из кабинета в столовую. Здесь уже шел другой разго­вор. Л.М. рассказал несколько анекдотов.

Ольга Михайловна спросила Л.М. его мнение о повести Шукши­на «До третьих петухов».

— Очень интересен Шукшин, ни на кого не похож. Блистательно талантлив, но вещь не до конца сделанная. Хотя талантлив на каждом шагу. Как хорошо отвечают у него головы Змей Горыныча.

22 мая 1975 г.

Было несколько разговоров и встреч с Л.М., но не записывал, так как был очень занят подготовкой доклада о М. Шолохове, который предполагается в МГУ в присутствии самого писателя. Собирались ехать в Вешенскую и вдруг... Сообщение, что Шолохов тяжело забо­лел... Положение опасное.

Ряд писателей уговорили меня, чтобы я попросил Леонова высту­пить. Позвонил и говорил сначала с Татьяной Михайловной. Она — против. Потом у нее взял трубку Л.М.

— А.И., зачем мне выступать, когда есть Чаковский, Марков, Сурков? Последний — это Демосфен и Плевако в одном лице. О чем я могу сказать? Я никогда не был у него. У нас не было контактов. Зачем же меня выдвигать? Скажите: его кто-нибудь приглашал на мой юбилей?

Я не сомневаюсь в том, что он большой писатель, но я знаю, что, когда меня всеми средствами истребляли, этот человек летал на самолете на охоту. Сейчас он болен. И я сочувствую ему. Вы задели мои больные раны. Я послал телеграмму в связи с юбилеем.

26 октября 1975 г.

Позвонил Л.М. и долго разговаривал с Ольгой Михайловной и приглашал завтра прийти. Мы пришли.

Заметно постарел и похудел за эти месяцы, говорит меньше чем раньше. Чувствуется какая-то моральная усталость. Показал мне книж­ку Олжаса Сулейменова.

— Надо бы дать отпор, — сказал я.

— А черт с ними... Они понимают, что если расшатать русский стержень, то все полезет, как гнилая материя. Ради этого и старают­ся. Сегодня у нас рубят леса первой зоны, т.е. защитные леса... Ну я понимаю, что в США тоже рубят, но там капитализм, фирмы стремятся взять все... А у нас почему? Для Египта или для Амина. Но ведь все равно не оценят этого. Нет, надо уходить... Погрузиться в созерцание, «куме, опускайтесь на дно», как говорят украинцы.

Я попробовал перевести разговор на литературу. Спросил, пере­писывает ли он роман?

- Никакого романа не будет. А хотелось бы рукопись его подержать в руках, чтобы посмотреть, как это получилось... У меня вставок ог­ромная кипа, но не хочется переписывать. Нет внутреннего стимула.

И противно, что правду приходится завертывать в ложь. А зачем это? Ведь в этом романе нет ни лагерей, ни чего-либо такого. Ведь у меня нет злобы против нашей действительности. Наоборот, есть моя личная ответственность за нашу действительность. Я жил, что-то делал и, следовательно, есть пусть маленькая, но моя доля. Значит, и я за нее ответственен. Поэтому и хочется ее осмыслить без всякого вранья. Не описания я даю, а осмысление, размышление и обобщение, почти символы. Вы же знаете мой принцип работы. Он отличен от горьков­ского. Горький дает обычно изображение двухплоскостное. Изумительна у него свежесть языка. Он строит фразу блестяще, но вот так: - - -, я же строю так, чтобы каждое слово отбрасывало луч в фокус к невысказанному главному слову. Я перехожу к фантастике, почти полностью отрешаюсь от быта, потому что в фантастике есть особая символика. Когда я задумываюсь над вопросом, чтобы каждое слово отбрасывало луч в фокус к невысказанному главному слову. Когда я задумываюсь над вопросом, чем заинтересовали мои ран­ние, незрелые рассказы Горького, то прихожу к выводу: обобщения­ми, одетыми почти в мифическую форму.