Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Все, о чем думаю, все пошло бы на счет нашей власти. Но без вранья. Какая драма: чтобы сказать правду, приходится обматывать ее во вранье, никому не нужное. И ведь через пять лет мне же этим враньем ткнут в морду. В свое время Платон Керженцов, министр и прочее, сказал мне: вставить надо в пьесу шпиона! Я поддался внуше­нию, вставил и все испортил.

Возвращаясь к роману, сказал тоном безнадежности и отчаяния: «Затянул работу. Кроме основной рукописи, у меня вот столько вста­вок. А сейчас я беру ту или другую и не знаю, куда и зачем, что я хотел, когда писал ее. В рукописи, вот тут, ощущаю наплыв как, с помощью чего я хотел снять его, — не помню. И трудно ставить пролеты. Вы знаете, у меня это важнейший прием. Грацианс­кий в начале романа появляется с палкой, а через двадцать листов сует палку в ключ. Кстати, вначале я сам не мог смириться с этим. Потом — смирился. Это мой принцип работы. Если я меняю цвет волос героя, скажем, белокурый на рыжий, то это скажется и вот тут, и вот там, и в третьем месте. Я стремлюсь работать в трех, четырех измерениях, а не в двух, как Горький. Развертывается по­вествование, все логично, ясно и вдруг — квадратный корень из минус единицы.

В этом и заключается искусство. Этого не поймут ваши друзья из руководства СП, но только в этом и заключается настоящее искусст­во. Помните «Черного монаха» Чехова? Что Чехов хотел сказать? Ка­кой смысл вложен во всю эту историю? А ведь так же сделан у него «Архиерей» и многие другие произведения. Поздно я родился, надо бы родиться вместе с Горьким...

— Ну и столкнулись бы с ним, — шутя заметил я. Он не принял шутки, ответил!

— Да, еще посмотрели бы — кто кого? Он создавал характеры на двух координатах, и потому они у него плоскостные, плоские.

И вдруг, без всякого перехода.

— А что, как чувствует себя Шолохов?

Я рассказал, что знал от Фирсова, Иванова и Приймы. Они про­вожали его в Вешенскую. Суслов предлагал самолет, но Шолохов отказался. У него был все-таки небольшой инсульт. И — очень болят ноги. Почти не передвигается. В Вешенской он любит свой каби­нет. Но кабинет на втором этаже. Три месяца не могли сделать лифт. И нет специального врача. В последние недели чувствует себя луч­ше. Один раз пытался пройтись дома с ружьем, посидел минут двад­цать с удочкой. А рукопись романа все на той же странице, которую Прийма видел в марте. Вряд ли он закончит роман.

— Я его понимаю. Упущено время. Нет внутреннего стимула... Легко было писать при Горьком. Ученые, политики, писатели — и все ждали нового произведения так, словно от него зависел весь даль­нейший ход жизни. Поэтому сам Горький писал легко... И даже по­том — при Сталине — это продолжалось. Я знал, что он подгребает меня к себе железной метлой. Молотов — ударит, Жданов — ударит. А он приласкает. Конечно, все это они разыгрывали. Но — читали. Сталин читал «Дорогу на Океан», и «Нашествие». А сейчас не чувствуешь ниоткуда заинтересованности. Дело — не в орденах. Их у меня полкилограмма. Дело в обычной человеческой поддержке и лас­ке. Гений — непорхающее существо. Гений, как сказал Ренар, это вол, который тащит тяжелый плуг.

С профессором из Польши Базылем Бялокозовичем у Л.М. Из беседы:

— Сегодня в интересах людей надо говорить о литературе возмож­но больше. Социализм, который в первую очередь ставит земные цели, может оказаться без неба, если будет недооценивать литературу. А когда не смотрят в небо, то шея заплывает, люди становятся непово­ротливыми. Опасная тенденция — превращать литературу в прессу. У нас в литературе явно недооценивается мыслительная сфера. А ведь сегодня решаются кардинальные проблемы человеческого бытия. Не было более важного отрезка в истории, чем тот, что мы переживаем. Сегодня — ситуация вольтовой дуги. Даст ли она необычайный свет или — перегорела аппаратура? Так не зависели друг от друга и в такой степени прошлое, настоящее и будущее, как сегодня.

Поляк сказал: «У вас такой авторитет, что вы должны сказать обо всем во всеуслышание».

Ответ был разочаровывающим:

— Знаете, у меня нет покровителей, а без этого со мной можно делать что угодно... И с возрастом я стал бояться.

Я спросил: чего вы боитесь?

— А.И., вы же умный человек. Вы же все знаете, знаете, о чем я молчу...

— Когда я оглядываюсь на весь путь человечества, мне жалко, если не оправдывается то, ради чего так долго, с такими трудностями, лишениями совершали наш марш...

Я всегда говорил, что есть разные писатели. Есть писатель — тол­мач, объяснитель современности для широких масс. Он есть и ну­жен. Но я ценю выше всего писателя, который является «следовате­лем по особо важным делам». Кажется, в последние годы некоторые начинают думать, а не лучше ли, если человечество будет жить по­проще. Я же убежден, что фоном для большого искусства была пе­чаль земная...

— Вы знаете, что в Чехословакии заинтересовались отрывком из моего романа в «Науке и жизни», — сказал Л.М.

Вообще же Запад считает, что если я за советскую власть, то я завербован, иначе говоря, подкуплен. Чем меня подкупили? Тем, что у меня есть сто банок растений, которые я люблю и с которыми вожусь каждый день?.. Я всегда был предан советской власти, потому что благодаря ей Россия, такая громадная страна... про­шла через такие преобразования. Чего стоило индустриализиро­вать ее! Громадный вихрь, тайфун... Какие силы были приведены в действие!.. Знаете, в 1941 г. мы в несколько недель погрузили на колеса тысячи заводов, миллионы людей, а через несколько месяцев они обеспечивали фронт... Вот почему для западного пре­небрежения к нам нет основы. Почтительнее надо относиться к России. Хотя бы из чувства порядочности. Скептическое отно­шение к нам на Западе ничем не оправдано. Они много раз уже ошибались. И снова ошибутся.

— Но, Л.М., есть силы и люди внутри вашей страны, которые не проявляют такой порядочности, — сказал Бялокозович.

— Есть такие силы, но у нас никто не осмеливается называть эти силы... Мой возраст таков, что я уже примериваюсь ко многому. И мало верю в то, что кто-либо с моим мнением посчитается... Я смот­рю на свою жизнь, как на проигранную карту. Конечно, я мог бы сделать больше...

— Л.М., хочу вас спросить: почему вы сочли необходимым через тридцать лет вернуться к роману «Вор» и переделать его?

— Многие утверждают, что нельзя переделывать произведения, уже изданные. А Вольтер говорил, что авторская работа продолжает­ся всю жизнь. Произведение — это духовная биография автора. По­этому переделки позволяют глубже проникнуть в авторскую биогра­фию. Важен не факт, а как он отражается. Перечитывая «Вора», я усомнился кое в чем... Я надеялся просидеть полтора месяца, проси­дел более 2-х лет... Роман получил стереоскопичность...