Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Бедный Л.М., как он выбился из колеи в связи с этим ужасным пожаром. Он потерял веру даже в тех людей, которым прежде верил. Ведь это моя помощница Нина убирала после ремонта квартиру Лео­новых, а он ищет причину беды... Зря, Нина — удивительно честная и работящая женщина, от нее никогда не может быть вреда, но я понимаю Л.М., как ему плохо, как он подавлен...

Эти слова были близки тому, что говорила мне Татьяна Михай­ловна, когда Л.М. отошел к телефону:

— Ну, чистый ребенок. Тут ему загорелось сделать отрывок из романа. Сидел, правил, сделал десять редакций. Говорю: «Не печа­тай. Это, как лекции Вихрова, будет на месте только со всем произ­ведением». Не послушался, отправил. Теперь — вот этот пожар. Сго­рели книги, которые он любил больше детей. Сгорели, наверное, начисто. Горели снизу. Кажется, сгорело черновое начало последне­го романа. Остальные рукописи уцелели. Это потому, что я их ему не дала. А то, что он перевозил, он не помнит, куда положил...

28 сентября 1974 г.

Утром, чуть свет позвонил Л.М.

— А.И., я прошу вас простить меня. Нехорош я был вчера. Нехо­рош. Простите, пожалуйста.

И положил трубку.

29 сентября 1974 г.

Много времени ушло на переговоры с самыми разными людьми, чтобы квартиру Леонова как можно быстрее привели в порядок.

В этом роковом для Леонова пожаре было много неясного, но... никто не спешил разбираться в случившемся. Я слышал версии от разных людей, но где истина?

Мне кажется, что больше всех реагировала на эту беду сдержанная и мужественная Татьяна Михайловна, переживая и то, как страдал Л. М. Когда Ольга Михайловна впервые после пожара пришла в дом Леонова, где хозяйка рассказывала ей, сколько было пепла в кабине­те, какие темные окна в квартире, и показывала, доставая даже из закрытых шкафов вещи или бумаги, все прокопченные, она, придя домой, все не могла успокоиться от увиденного и услышанного.

5 октября 1974 г.

Поистине, беда не ходит одна.

Позвонил Л.М.

— Выручите, помогите! Татьяна Михайловна тяжело заболела. У нее похоже, что воспаление легких. Нужен профессор-легочник. Я не знаю, что делать?

Связался с поликлиникой АН СССР, хотя Леоновы лечились в «Кремлевке». Сразу же к ним выехала врач Нина Сергеевна Коломиец, зав. диспансерным отделом и консультант.

6 октября 1974 г.

Позвонил Л.М., он немного успокоился, будто воспаления лег­ких не обнаружили.

8 октября 1974 г.

Наступили очередные выборы в Академию. Я уже не раз баллоти­ровался, но, увы, могли пройти так называемые «ученые», если они были угодны Д. Лихачеву, М. Храпченко и «цекачам». У меня же, несмотря ни на издания Горького, которые я вел, ни на мои книги, шансов не было совершенно. Но русское «авось» — и снова я уча­ствую в выборах. Решил поговорить с Л.М., который стал не так давно академиком. Я знал, что честнейший Леонов не покривит ду­шой и проголосует за меня, но он никогда не проявит активности, чтобы выступить и своим авторитетом меня поддержать. «Он не будет против Храпченко, а также ЦК». Он уже говорил, что поддержит, если ЦК будет рекомендовать, будто послушный член КПСС. Ведь он так и не поверил, что не Храпченко определил выборы его в Академию, а Шолохов. Вот мы, русские. Два гения, жившие в один век, так и не удостоились встретиться хотя бы один раз — Л. Толстой и Ф. Достоевский, а теперь — Шолохов и Леонов. Хотя где-то встре­чались, но будто в разные эпохи живут, на разных планетах.

Когда мы стали говорить с Л.М. о выборах, он сказал, что поддержит меня, но что ему лучше не вмешиваться во все, что там происхо­дит. Теперь он от всего отходит. «Не говорите мне ничего. Храпченко... Филин, Федоренко... Меня это не интересует! В Академии я наблюдал такое, что вообще предпочитаю не иметь с нею дела. Все решаем не мы, а ЦК. Если ЦК скажет Храпченко, чтобы избрать вас, мы будем голосовать за вас... Я уверен, что обо мне вопрос решал ЦК...».

— Но вы же знаете, кто в ЦК решает эти вопросы и как однознач­но они их решают. Разве Беляев допустит, чтобы меня рекомендовать в Академию? Он костьми ляжет, — говорил я Л.М., и он соглашался.

В разговоре с Натальей Леонидовной я спросил: «Что происходит с Л.М.?».

Она ответила:

— А мы вообще боимся с ним разговаривать. С вами он говорит, а нас и видеть не желает...

11 октября 1974 г.

Мне не хотелось разговаривать с Л.М., потому что казалось, что он не может сейчас кого-либо или что-либо слушать. И очень не тер­пит, если говорят не то, что бы ему хотелось услышать...

Но надо было подписать протоколы редколлегии. Еще раньше купил поролоновые ленты, чтобы заделать щели в окнах... Л.М. жа­ловался, что дует из окон и он простудился. Я пришел и стал закры­вать щели поролоном, сначала Л.М. скептически улыбался, а потом стал мне помогать.

Закончив работу, я вручил Л.М. три тома М. Горького.

— Вы думаете, что от Горького что-то останется?

— Останется.

— Ведь его изображение однолинейно. У меня есть такое выраже­ние: побродить в окрестностях произведения. То есть изображается не только Красная площадь, Котельническая набережная, Краснохолм­ский мост, но и все дальше и дальше. Это умеют большие писатели. К сожалению, мне это почти не удается. Горькому тоже не удавалось.

— Удавалось. Например, в «На дне».

— Ну, «На дне» — это просто счастливый билет.

— Но вытянул-то его Горький.

А как он знал язык!

— Да, диалог у него превосходный. Язык у него — да... А я вот не пишу. С этим пожаром выбился из колеи... Не помню даже, на чем остановился... Но все думаю: а нужно ли большое искусство, искус­ство сложных проблем, трудных вопросов? Или писать о КамАЗе? По­чему сегодня все упрощается, опримитивливается? Кому это нужно? Ведь идею социализма защищаем сегодня только мы. Почему же так примитивно, упрощенно, порой глупо... Неужели кто-то верит, что наши противники — дураки? Вот мы продаем ФРГ два миллиона тонн газа за то, что они поставляют нам трубы для этого газа. Кто в дан­ном случае умен? Мы сбрасываем миллионы тонн воды в скважины, это по-хозяйски? На Дальнем Востоке выжигаются леса, чтобы рас­ширить посевные площади — разумно это?

От подобных глупостей можно ждать только катастроф. Вы пред­чувствуете?

И этот провал. Хотелось, чтобы человек наш первым вступил на Луну. Не получилось, а нам стали говорить, что «мы и не хотели».

Жизнь не удалась. Даже в мелочах: хотел иметь оранжерею, стоит она две тысячи долларов... Нет ее. Мечтал иметь маленький трактор, чтобы рыхлить почву для растений. Нет его. Один мой знакомый сказал мне: «Вы слишком скомпрометировали себя преданностью со­ветской власти, чтобы вам дали Нобелевскую премию». Вот и сижу, думаю. Лет десять назад я радовался бы такой квартире. А сейчас сижу и думаю, как меня отсюда будут выносить. Вот и еще друг умер — Давыдов, в гимназии он сидел передо мной с Равичем, знаете такого? Я же не антисемит, видите, кто у меня друзья. Но зачем заискивать перед евреями? Разве без этого жить невозможно?