Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— А вы знаете, что главное, что второстепенное?

— Сейчас возникли новые повороты, прочертился сюжет... 10 то­мов написал, может, готовился к главному... но печатать не буду. Знаете, художник вот так карандашом точно проведет... Когда рисун­ки Серова демонстрировались в Париже, восхищались тем, что ка­рандашом он передавал даже свет.

Меня мало интересует информационная сторона в искусстве. Возьми газету, протокол и прочти о событии. Главное, по-моему, в том, как преломились те или иные события в душе, в духовном мире человека.

Как-то Ремизов сказал: «Вон в Москве есть Леонов — вот он мой ученик». А я к тому времени не читал ни одного его произведения.

В «Бурыге» есть все, что потом будет развиваться во всех моих произведениях: пейзаж, цирк, кукла... В новом романе есть такая перекличка.

...Рассказал, как 14 марта 1942 года в Чистополе ему приснился огненный конь с двухэтажный дом, который вышел из переулка у Моссовета на задних ногах, прошел до телеграфа, а с него сыпались огненные клочья...

Потом стал рассуждать о наших беспорядках, о неразумии руко­водства, о том, что «есть какой-то неверный человек в верхах (а может и не один!), который исподволь направляет все не в ту сторону... что нам нужен политический деятель не меньше Ленина».

Позвонил Леонид Максимович:

— Вибрирую, а не работаю. Знаете, если будете писать мемуары ког­да-нибудь, расскажите, что в 1927 году в Италии мы пошли в Неаполи­танский аквариум, где я познакомился с ученым, похожим на бильярд­ного маклера. Он проводил жестокие эксперименты над осьминогом, каракатицей. Я увидел, как в соседнем аквариуме-клетке мечется какой-то перламутровый кошелек, а за ним носятся рыбешки. И как только рыбешки приблизятся, он бросается от них, трепеща бахромой белых нитей. Оказывается, он снял с этого существа кожу. Нити — это нервы, рыбешки объедали их... Вот и я похоже чувствую себя — все нервы обна­жены. От каждого слова, факта вибрирую. Где уж тут писать?

— Л.М., вам надо немного отстраниться от всего, поберечься. Вы слишком близко к сердцу все принимаете, а здоровье и возраст уже не дают сил...

21 февраля 1984 г.

Сообщили, что умер М. Шолохов. Я позвонил в Барвиху, где отдыхал Леонид Максимович.

— Да, слышал. Недели полторы назад видел по телевизору. Плох был, немощен. Ушел. Много загадочного было в нем. Я сказал о нем две фразы для «Известий».

— Л. М., загадочность гения была у Шолохова.

На другой мой постоянный вопрос он ответил:

— Пишу вставки. Зачем, куда? Кто их приведет в порядок? Знае­те, если ребенок после 9 месяцев не рождается, мать погибнет, если не сделать кесарево сечение. А моему — 35 лет, не рождается, а раз­рывает весь организм.

О текущей литературе:

— Сегодня надо писать крупными блоками, думать о самых главных проблемах. А пишут о чем? Кто у кого оттягал комнату. Разве об этом?

28 марта 1984 г.

В ИМЛИ состоялся традиционный вечер памяти М. Горького (116 лет со дня рождения). Присутствовали писатели: Л. Леонов, О. Гончар, Е. Исаев. А. Кешоков, художник Д. Шмаринов, актриса, исполнявшая роль Вассы Железновой. Я произнес небольшое слово о Горьком. Когда возвращались домой, Л.М. сказал мне:

Вы хорошо говорили о Горьком, честно, справедливо, ни о чем не умалчивач,

17 апреля 1984 г.

По телефону:

— Что с литературой? Какие ужасные стихи напечатаны в «Комсо­мольской правде». Может, потому печатают такие слабые произведе­ния, что рассчитывают на «возросший ум читателя»?

— Л.М., эти писаки обладают неимоверной пробивной силой, и не всегда редактор в состоянии их придержать, не пустить. А иногда редактору наплевать на качество публикуемого, он кому-то услужает. К сожалению, теперь как бы существует мнение, что не только писать, но и печататься может каждый — есть талант или нет. Снижается требовательность. А критики потворствуют. А то и хуже — иногда набрасываются на хорошее произведение из-за чисто групповых соображений. Что ж вы хотите, если даже Шоло­хова всю жизнь не щадят.

— Да. я не раз испытывал это на себе. Ведь вот с «Нашестви­ем». Я ждал худшего, как всегда. Но как только позвонил Сталин, сразу со всех сторон поддержка. Звонки от Маленкова, Александро­ва, Храпченко...

Вот вы — профессор. Считаете ли вы. что нужны огромные лите­ратурные институты, нужна массовая подготовка журналистов? Ведь, если даже у них нет совсем литературных способностей, получив выс­шее образование, они уже не пойдут в другое дело и будут создавать бездарный фон для писательства и журналистики. Сколько безнрав­ственности в этом.

— Я тоже думал над этим. Мне кажется, что нужно литературное образование, чтобы стать учителем, редактором и т.д.., а дальше уж как судьба. Наверное, достаточно для писателей Института повыше­ния квалификации. В особенности для уже заявивших о себе в провинции, чтобы не замыкались в себе.

15 мая 1984 г.

Четырехчасовой разговор с Л.М.

Я сказал, что меня просила «Литературная газета» написать статью «Горький и Леонов». К юбилею Леонова. Он возмутился тем, что поднимается шум вокруг него.

— А.И., скажите откровенно, не говорят ли — «зажился этот Лео­нов»? Вот вы меня уговорили принять корреспондента из «Литератур­ной России». Побеседовал. И что же она написала? «Леонов, расха­живая по кабинету, говорит...» Вы меня видели когда-нибудь расха­живающим? Я всегда, беседуя с кем-то, сижу в этом кресле или вон на том стуле. Но еще хуже написала о том, что я говорил — прими­тивно и глупо. Вы знаете, что порой мы говорим об очень сложных вещах и потому разговор сложный, фразы затрудненные... Впрочем, каждый записывает в меру своего понимания того, что слышит.

И в художественном творчестве я ведь не стремился изображать то, что видят все.

На вершине моей влюбленности в коммунизм, в строительство нового мира я задумал роман «Дорога на Океан», где ставился фило­софский вопрос о человечности. Взяв героя из высшего круга (член ЦК), я поставил его в стрессовую, безальтернативную ситуацию, чтобы показать, разъединяются в нем идея и человек или нет. Он безнадежно болен. И вот этот человек и на краю пропасти остается большим, настоящим. Он — человек идеи по самому существу свое­му, а не из каких-либо прагматических соображений. Такие люди были. В годы репрессий они оказывались в страшных ситуациях и остава­лись Людьми с большой буквы, людьми идеи.

Может, человек перенапрягся и поэтому все меньше встречают­ся такие?

В Италии я рассказал Горькому о существе романа. О герое — вот его дела в тридцать, сорок, шестьдесят лет. Он работает на нынеш­ний день, но часть, как осадок, уходит вот сюда, в будущее. Потом как бы все переворачивается и сделанное нами сегодня становится прошлым, уходит в фундамент, то, что было будущим, делается на­стоящим... Горький, глядя на мой рисунок, прослезился и сказал: «Растете, на моих глазах растете».