Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— Насколько я знаю, остался до конца верен Сталину, вел себя по отношению к нему безупречно. Не называл его ни мерзавцем, ни негодяем. Да все эти слова «страшный», «жестокий» и т. п. по отно­шению к таким людям и не применимы. Шекспировские характеры не определяют отдельной доминантой. В древние времена изобрета­лись более точные определения вроде — «бич божий».

Стали говорить о «Несвоевременных мыслях» Горького.

— Да, начитался я. Все прочел внимательно. Какая трагедия! Автор «Матери»! «Мать» — это мать человека. И вдруг, когда его мечта стала сбываться, когда его человек на всех парах устремился к тому, к чему его звал писатель, он, писатель, дико испугался, стал хвататься за буфера, чтобы удержать от того, к чему сам упорно призывал. Дико растерялся. Когда мы напечатаем и эти статьи и, особенно, его письма без купюр, — это будет совершенно другой Горький, неожиданный Горький. Когда Ленин устремил своих сто­ронников, да еще с оружием в руках, к социалистической револю­ции, Горький только тут увидел, что значит Ленин, сколько опас­ных взрывателей на этой его идее. Он перепугался: «Что же это бу­дет?» Я же думаю о страшных внутренних перепадах, терзавших душу Горького в последние два десятка лет. Помню, как в 1931 году, соби­раясь домой, он выбросил горы бумаг за окно дома в Сорренто и, безоглядно радостный, поджег их. Одну из машинописных страниц я вырвал из огня и взял на память. Он ехал радостный, несмотря на нашу стычку, он был предельно внимателен и нежен. Ведь после чтения им «Сомова» я промолчал.

А ведь еще три года назад, когда я на его вопрос о том, что нового у нас тут, ответил: «Да вот, ловят вредителей», он, глядя в окно, приобнял меня правой рукой, а в левой держа мундштук с сигаретой, сказал: «А я думаю, нет ли вредителей в этом самом учреждении». И махнул головой вверх. И вот... неожиданная ситуация... чуть не каж­дый день встречается со Сталиным в вурдалачном особняке Рябушин- ских, говорят на «ты», перебивая друг друга. И так год, другой, хотя Сталин становится все холоднее, сдержаннее. Бегают вокруг Буха­рин, Радек, Ворошилов, переводят в нужную минуту обостряющий­ся разговор на литературу. Им лестно все же, что с самим Горьким или пусть подмоченным, но графом А. Толстым они на равной ноге. А вместе с тем, потихоньку вводят дистанцию, приучают писателей к ней. Как-то А. Толстой, в присущей ему амикошонской манере, сказал: «Вот, Климент Ефремович, собираюсь позвонить вам и зайти поговорить...» И вдруг тот в ответ: «А зачем звонить, зачем заходить, зачем говорить? Не надо». Понимай в меру ума. Можно понять, что сейчас и поговорим. Но разговора-то больше не было.

А потом настала очередь «поставить на место» и самого Горького. Я рассказывал вам, как в 1934 году пришел к Горькому неожиданно. У него собрались ученые. Он вышел, извинился, попросил меня прой­ти в библиотеку посмотреть новые книги. Я склонился над одной ред­костной книгой, поднялся, чтобы пройти с нею к окну, и... столк­нулся глазами со Сталиным. Он смотрел на меня, явно забавляясь моей растерянностью. Быстро вышел Горький: «И.В., сейчас я про­вожу собравшихся у меня ученых». И ушел. А те, видимо, разгово­рившись, не могли остановиться. Немного подождав, Сталин ушел, никому ничего не сказав. Когда Горький вошел снова, я только раз­вел руками. На следующий день позвонил Поскребышев, сказав, что Сталин ждет Горького. Он уехал немедленно, вошел. Поскребы­шев извинился: «Пока вы ехали, к т. Сталину неожиданно явились военные. Он просит вас подождать». Горький прождал сорок минут. Поскребышев несколько раз ходил к Сталину, а потом сказал, что «т. Сталин сегодня не сможет вас принять».

Вот... удар... Какая жестокая мстительность, а?

И что испытал Горький? Вижу его, как он стоял. Шадровские усы, сощуренные глаза. Мягкие туфли. Шляпа с полями на два пальца шире обычных. Европейский человек. Тонкий ценитель всего пре­красного. Как никто, понимая Достоевского, спорил с ним. И вдруг — поворот судьбы. Он, этот красавец и аристократ духа, пишет о Сталине, что «вот уже десять лет он замещает Ленина на труднейшем посту вождя партии», с трибуны писательского съезда заявляет о «не­утомимо и чудодейственно» работающей «железной воле Иосифа Ста­лина», даже поступается ради дружбы с этим человеком своими лите­ратурными вкусами, в общем остававшимися безупречными. Ведь и в его отзыве о третьем томе «Тихого Дона», и в его письме о «Дороге на Океан» произошли сбои. Не пойму, что продиктовало ему неотправ­ленное мне письмо о «Дороге на Океан»: его предложение «втянуть» подстрочный текст в роман или даже издать его отдельной книжечкой.

Тут я вмешался:

— Да ведь это мнение Сталина, а Горькому сообщил его Щербаков.

— О! Ведь мне Щербаков давал такой совет, повторив: «Ваш роман читали и надумали... как вы отнеслись бы к мысли перенести под­строчный текст в основной?» Я решительно отказался... Да, а с ка­ким подъемом ехал А.М. в Москву в 1931 году, на крыльях летел... шутил, смеялся. В Мюнхене водил нас пить пиво. В ту самую пив­ную, где позже Гитлер начинал пивной путч. Да, повороты судьбы...

Мне рассказывали, что как-то после заседания в «Наших дости­жениях» он сказал: «Со всех сторон обложили». Последнее его время перед уходом было тяжким. Он оказался в изоляции. А ведь он так любил, чтобы было вокруг много людей. Вообще это была широкая натура. Денег никогда не жалел, помогал всем.

13 мая 1988 г.

Встретил в Союзе писателей Виктора Астафьева. Как мне показа­лось, он обрадовался и полушепотом сообщил:

— Жду сигнала. Должна произойти беседа с «самим». Возвраща­юсь из Америки.

— Пойдем к Леониду Максимовичу, познакомишься.

— Хотелось бы. Да вот должен ждать сигнала по телефону. А по­звонят они сами.

Через пять минут выяснилось, что Михаил Сергеевич принять се­годня-завтра не может. И мы отправились к Леонову. По дороге Астафьев рассказывал о своем горе — смерти дочери от инфаркта, о болезни жены, говорил о сыне, внуке — в общем, о семье, что его очень волновало.

Я потерял вход в дом Леонова. Это развеселило Виктора Петрови­ча, и мы как-то легко вошли.

Леонид Максимович сразу заговорил о главной своей заботе:

— Россию спилили, как дуб, а чтобы не пустила новых ростков, в пне пробурили дырку и всыпали порошка, который проест до самых кончиков корней и все расползется. Задели ген. Вы верите в возрож­дение нашего народа?

— Да ведь народа-то нет, — ответил Астафьев. — Остались лос­кутки. Ну, немного в Сибири, но ее тоже приканчивают. Хочу пого­ворить с Михаилом Сергеевичем. Просил об этом А. Яковлева, тот обещал устроить встречу. Я заметил, что не о литературе буду гово­рить, а только о Сибири, России, об отношении к ней. Придумал четыре вопроса.