Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Люблю Бальзака, но сейчас замечаю, что многое у классиков зад- линено. Я говорю молодым писателям, что, если на первые 15 стра­ниц читатель потратит 80% отпущенного на Ваше произведение на­пряжения, то он его не прочтет. Нужно строить инженерию романа так, чтобы он постепенно, но неодолимо увлекал читателя.

15 июня 1986 г.

— Конечно, в моем возрасте ум начинает сдавать. Может быть, я поэтому плохо понимаю, что происходит, а? Но все же понимаю, что идет все как-то не так. Решили все переделывать. Но переделыва­лись ведь первоначала самого бытия, а это требовало осторожного от­ношения ко всем генетическим кодам. Их нарушение и обернулось пьянством, смертельной усталостью людей...

Пришел С.В. Викулов. Пожаловался, что у него неприятности из-за публикации рассказов В. Астафьева.

Л.М. сказал, что он высоко ставит и В. Астафьева, и В. Бе­лова, и Распутина... Блистают, переливаются в их произведениях языковые богатства. «Плотницкие рассказы» — отлично. Но хо­телось бы большей масштабности, твердости, уверенности. А может, этого недостает из-за того, что в народе, крестьянстве все меньше людей, которые ходили по земле твердо, ибо глубок корень был?

А правда, что Распутина стали окружать, угождать ему люди, погубившие в свое время Твардовского? Скажите ему, что жить рус­скому писателю лучше всего среди своих. Иначе впоследствии он будет сожалеть, как сожалел Твардовский. Он сказал как-то Сур­кову: «Я попал в капкан. И на работе, и внуки даже у меня не из своих...» Вон как легко взяли они Карпова на журнал. Но это не беда. Расчетлив, сам хотел, чтобы его взяли, ждал подходящей цены. А Распутина погубят как писателя. Я уважаю народ, сохра­няющий себя тысячелетие среди чужих, произнося тосты: «В сле­дующем году — в Иерусалиме». Но русскому писателю вернее ос­таваться среди своих.

— Л.M., — успокоил его я, — Распутин — цельный человек, с сильным природным началом, независимым характером и большим талантом. Это не пуговица без ушка. Он всегда будет самим собой.

18 февраля 1987 г.

В «Правде» помнился фрагмент романа Леонова «Спираль». Об­суждали весь вечер. Своего рода пробный камень для публикации все­го романа.

— Ирония. Все иронично, — твердил Леонид Максимович.

— Такая жестокая, испепеляющая? Вы правы. Больше нельзя це­ремониться ни с «нашими», ни с «вашими». Поможет ли?

— Не знаю.

20 февраля 1987 в.

Вместе сочиняли ответ на нападки по изданию Горького.

Беседовали с Леонидом Максимовичем о моем изгнании из «Но­вого мири» в связи с приходом нового редактора С. Залыгина. Я сказал, что абсолютно не огорчен уходом из журнала, куда меня отправляли по жесткому настоянию Отдела культуры ЦК. Был я там не ко двору. Разве, что при С. Наровчатове, который ценил меня, как специалиста. Всесильный и однозначно настроенный аппарат, состоящий в основном из очень реактивных дам, держал в руках всех редакторов, включая А. Твардовского. После смены его я встречал­ся с Александром Трифоновичем и всегда, еще с 50-х годов, был с ним в хороших отношениях. В новую редакцию ввели шесть, ка­жется, человек во главе с Косолаповым. Но создали миф, что погу­битель Овчаренко. Смешно. Долгое время я вообще не принимал участия в работе журнала, писал в ЦК, чтобы меня освободили, так как не хочу отвечать за то, что делается без моего участия. Солжени­цын, не вникая ни во что, а настроенный аппаратом, тоже не обо­шел меня «вниманием».

Я стремился привлечь новых, талантливых авторов, которые прежде не очень рвались в журнал, невзирая на его именитость. Работал при С. Наровчатове, при В. Карпове. А вот «русофил» С. Залыгин при­слал мне письмо об отставке, даже не соизволив встретиться и объяс­нить причины ее. Конечно, я знаю, что он расплачивается за желан­ное им назначение с той группой, которая никогда бы не пропустила в редакторы человека, не способного услужить и слушаться.

Я и сам бы не работал в журнале при очень двойственном С. За­лыгине. В среде молодых русских писателей он считается учителем и другом. Они не догадываются, что он более дружен с другими. Мы видели это в Переделкине. Никогда не общался с ним ни в вашем доме, ни у М. Алексеева, ни у И. Стаднюка, а с Рыбаковым я не связан.

Как критик, я писал о С. Залыгине, одно время увлекаясь темой «Сибирь». Даже в лучших своих произведениях — «На Иртыше», «Со­леная Падь», явно переоцененных критикой, в том числе и мной, он не был до конца искренним. Робко держал камень за пазухой, но во имя привилегированного положения в обществе тщательно скрывал это. Осторожный пересмотр истории коллективизации виден в связи с образом Степана Чаузова. Искусственный образ Брусенкова под­тверждал, что С. Залыгин искал в прошлом то, что могло утвердить в скептическом отношении к советской власти. Если ты понимаешь что- то и проник в суть вещей, то скажи сильно и прямо, в духе Шолохо­ва. В «Комиссии», где все искусственно, рефлектирующее начало перенесено в сконструированные диспуты крестьян, весьма похожих на захудалых интеллигентов 60—70-х годов, ведущих споры на кухне, где можно безнаказанно показать кукиш в кармане советской власти.

— Он — не художник, — сказал Леонид Максимович. — Я пытал­ся читать его произведения. Но не осилил. Все сделано умело, но без художественного горения.

— «На Иртыше» — талантливо, — возразил я.

— Пробовал читать. Не пошло. Имитация. Вы говорите, что его ставят в «шолоховский ряд»? Не знаю. А вот публицист он хо­роший. Все подсчитано, убеждает. Он не инженер? Статьи дело­вые и точные.

— Он — мелиоратор.

Заговорили о романе «Полководец» В. Карпова. Он лежал на со­седнем столе.

— Пробовал читать, но тоже не пошло. Интересные факты и но­вые. О войне что ни пиши, все будут читать. Но нет здесь настояще­го художественного дара. Присмотрелся, как делают и составляют к факту факт, склеивая их выдуманным личным причастием к расска­зываемому. Но это не та «выдумка», которая совершенно необходима в художественном произведении. Ползанье у ног великой действи­тельности и остается лишь ползаньем.

Что-то вы суровы, Леонид Максимович. В книге есть даже военные открытия.

— В настоящей литературе они должны оборачиваться художе­ственными открытиями. Сравните хотя бы «Горячий снег».

23 февраля 1987г.

Л.М. позвонил из Барвихи:

— Очень плохо чувствую себя. Неладно с сердцем, делают уколы камфары. Вы знаете, я человек непрактичный, а мне хочется сделать для вас что-нибудь хорошее. Скоро будут выборы в Академию. Я и раньше старался помочь вам, считая, что вы более достойны, чем многое избранные, но у меня ничего не получалось. Теперь я хочу, чтобы получилось. Слушайтесь меня, как Главного редактора, который убе­дился в ваших высоких научных знаниях. У меня здесь нет машинки. Я продиктую вам свое письмо, перепечатайте, а я подпишу.