Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Но и у Микеланджело есть свои странности: слишком большое тело Христа в «Пьете», маленькая голова Моисея. Но неповторимо как передана в Сикстинской капелле «вольтова дуга» между перстом Бога и перстом Адама. Микеланджело идеализировал человеческую фигуру, а Дюрер хотел прогнать ее через математику.

Л.M. показал книгу «Леонардо да Винчи», изданную Сабашнико­вым в Париже.

Поговорили о Средневековье. О.М. утверждала, что там не меньше ценностей, чем в Возрождении. Сказывается еще неправильная точка зрения на Средневековье, недооценка его.

Л.М. вспомнил, что еще Горький считал необходимым издать историю папства, ибо папы — порождение своей эпохи. Папа Бони­фаций VII пробрался к власти, как лисица, правил, как лев; умер, как собака с голода, ибо боялся, что отравят и ничего не ел.

О.М.

— Я знаю, что вы любите Брейгеля за манеру отражения им дей­ствительности.

— Да, я люблю фламандцев, кроме Рембрандта. Но у него потря­сающе изображен старик в «Блудном сыне». Остальное меня не обольщает. Да, Брейгель, например, его «Возвращение с охоты». Его вещи, отдельные эпизоды в них можно рассматривать в лупу. Может, это повлияло, когда я переделывал «Вора», рассмотрев как бы некоторые звенья в лупу.

О.М. Может быть, в результате переделки «Вор» что-то и потерял?

Л.М. Не в этом дело. На нем лежал отблеск его времени. Между тем, Векшин плохо относится к людям. Думает обо всем мире, чело­вечестве, а к конкретным людям относится недостойно. Ест их хлеб, а ими пренебрегает. Ему понадобились деньги, он забрал 40 рублей, хотя с них люди надеялись начать новую жизнь. Неспроста героиня, вглядываясь в фотографию, говорит: «Хочу рассмотреть, есть ли у тебя сердце хоть с горошину».

В новой редакции я усилю это.

О.М. «Вор» — это ваше самое любимое произведение? Будет но­вая редакция?

— Да, будет. Видите ли, все те, какие были, слишком автобиог­рафичны в смысле личных переживаний.

Что касается художников, то время и возраст меняют оценку даже любимых когда-то произведений. Мадонна у Рафаэля теперь мне ка­жется уж очень спокойной. Многие мои оценки изменились.

— Л.М., меня всегда поражает, с каким знанием и как точно вы пользуетесь латинскими пословицами, античными образами. Два года я учила латинский язык, и, стыдно сказать, я не всегда понимаю и помню эти пословицы. Вы учили иностранные языки?

— Я не учился в университете. Меня не приняли из-за Достоевс­кого. На экзамене я назвал его любимым автором. Удальцов начал ругать Достоевского. Я встал и ушел.

В гимназии я учил старославянский, латинский, французский и немецкий. Но к латинскому языку я относился с особой добросовес­тностью. Знаете, если бы я был министром, как говорят, я бы ввел изучение латыни в школе. Она очень дисциплинирует мозг, это раз­минка для мозга. Мы теряем интеллигентность и интеллектуализм, умение размышлять и мыслить, логику. А что касается языков, то это только обучение в гимназии, а ведь меня не приняли в универси­тет. Просил Союз писателей прислать мне учителя французского язы­ка — не прислали, подумали, наверное, что буду еще на чужом язы­ке вести подозрительные разговоры. Знаете, как ко мне относятся? Мне разрешают быть. У меня есть в произведениях и двусмысленнос­ти, которые не в мою пользу.

— Л.М., о каких двусмысленностях может идти речь? Если вы иног­да говорите намеками, не прямолинейно, то где эта открытая крити­ка у других? Разве что у злопыхателей, которые зарабатывают спеку­ляцией шансы на Западе — диссидентствуют, чтобы пристроиться. А вы болели всегда за свою страну и народ.

— Скажите, Л.М., а античная литература интересовала вас?

— Я же не проходил университетов и поэтому не имею систематичес­ких знаний, но, изучая латинский, я читал многое из античных авторов.

— Кто же ваш любимый автор среди множества писателей всех времен?

— Мне не нужно готовиться к ответу на этот вопрос. Достоев­ский, конечно.

— Меня поразила ваша мысль о Шекспире и Достоевском, то, что вы считаете, что Шекспир ближе к Достоевскому, чем к Л. Толстому.

— Я признаю Шекспира как очень большое и важное явление и стою перед ним с обнаженной головой. Достоевский — это наше личное, национальное, северное. Он порожден Петербургом, ца­ризмом, славянофильством и др. чисто национальными явления­ми. Это наш национальный Бог. Как-то предполагалось, что я буду делать о нем доклад. Я теперь рад, что мне не дали его сделать, ибо сломался бы, говоря о Достоевском, чем он особенно дорог мне. Диалог — это всегда поединок. В этом плане меня обольщают и Шекспир, и Достоевский. Шекспир — весь железный, написан не­смываемыми буквами. Шекспир — вечная отливка, а Достоевский — еще не устоялся, все еще трепещет, растворен в эмоции, у Шек­спира — герои одного колера, а герои Достоевского такие животре­пещущие — этот с румянцем, тот бледен, с тенями.

— То есть вам ближе Шекспир своей эпичностью, «шекспиризацией», и вы считаете Достоевского своего рода продолжением Шекс­пира с его умением отразить всю сложность, многообразие и подвиж­ность жизни? Но и в сравнении с Шекспиром вы отдаете предпочтение русскому гению?

— Думаю, что да!

— А как вы оцениваете критику Л. Толстым Шекспира? Традиционный вопрос, но разные ответы бывают.

— Думаю, что не кокетничал ли Л. Толстой, когда критиковал Шекспира, как когда критиковал царизм, Бога, утверждая свою сме­лость и оригинальность мышления.

Я не люблю «Воскресение» Л. Толстого. Считаю, что у Толстого в манере изображения жизни обыкновенная трехцветка, а у Достоевского есть и ультрафиолет.

— Вы — интеллектуал в литературе. А как вы относитесь к подчер­кнуто интеллектуальной линии в литературе, например, во Франции — Вольтер — Франс?

Л.М. резко отрицательно оценил «цинизм» Вольтера, когда встав­ляют клистирную трубку в зад ангела, бросают «дохлых кошек в небо». Перо и бумага, конечно, «допускает цинизм, порнографию, но я нет, не лежит душа».

О Гете он отозвался отрицательно.

О.М. спросила: «А “чертовщина” в “Фаусте” не увлекает?»

— Нет. Другой подход. А «Вертера» можно читать только под хло­роформом. Все логизировано.

— А как вы относитесь к Фолкнеру, Маркесу?

— Не могу Фолкнера читать. Маркес? Знаете, в цирке фокусник тянет изо рта необычайно пеструю, яркую ленту... У нас тоже есть подобные писатели.

— Американский критик Эдмунд Уилсон утверждал, что вы, Джон Дос-Пассос и Мальро пытаетесь создать настоящий социальный ро­ман и отдавал предпочтение вам.

— Мальро не читал. А Дос-Пассос, у которого разные шриф­ты, стенограммы, раздробленность фразы? Нельзя литературу со­здавать на разговорном языке. Необходим элемент условности. Раз­говорный язык надо переводить на компьютер. Когда говоришь с читателем, надо быть застегнутым на все пуговицы и не утомлять его мусором.