Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

— О В. Распутине, его повесть «Пожар». Это скорее политическое выступление, но и замечательная повесть. Сначала меня смутило, как он без конца перебивает размышления героя картинами пожара. Потом понял: говорится так много горького, что перебивка необходима, а?

— Вы правы...

— Как мы живем? Сидим на несметных кладовых природы и того, что сделано руками, а все в недохвапсах. Думаю, что, может, М. Горбачев что-то понял, сказав: «Надо спасать народ, страну!» У него дол­жен быть продуманный план? Мне больше не на кого надеяться. И если это очередная болтовня с целью захвата власти, если он обма­нет, то просто незачем жить. У меня 6 орденов Ленина. И если что- либо случится, не моя вина.

— Об Астафьеве. Он из той же когорты талантливых. Но когда пишет, то пестрота, как на киноленте. Он и Распутин обладают от­личным языком, богатым, ярким. Вводят этнографический элемент. Это затруднит перевод их произведений. Меня тоже трудно перево­дить, а их еще труднее. А образ главного героя в «Пожаре» очень удался, хорош. И вся повесть — хорошая.

12 августа 1985 г.

Были с О.М. у Леонова. Он стал сухоньким и маленьким старич­ком. Правый глаз почти прикрыт, и правая сторона рта будто при­пухшая, чуть перекошенная. Говорит затруднительно. В связи с оче­редными академическими выборами, где меня опять прокатили, он обращается не ко мне, а к О.М.

— Сердитесь, О.М.? Поверьте, я делал все, что мог... Но со мной ведь никто и нигде не считается. Не обижайтесь. И прости­те, ради Бога.

— Л.М., — сказала О.М., — разве дело в вас? В Отделение литературы и языка проходят не ученые, а должностные лица и угодники. Бывают редкие исключения, допускаю, но это только для прикрытия. А кто у власти — в ЦК и в отделении — ведает культурой? Пропустят они русского ученого, если даже семи пя­дей во лбу? Никогда! Эти выборы существуют только для убийства настоящих ученых. Я категорически против участия в них Алек­сандра Ивановича.

— Будем на этом считать инцидент исчерпанным, — сказал я. - О.М. произнесла свою речь: «Доколе, о Каталина?»

В телевизоре показывают балет:

— Знаете, — переключился Л.М., — по-настоящему я оценил кра­соту нашего балета в Нюрнберге. Во время процесса американцы при­везли свой балет. И когда я увидел кобылоподобных, косолапых и с толстыми ляжками их балерин, то произошло просветление. Потом Чулаки дал мне постоянный пропуск, и я ходил часто на балет, ходил как на праздник. Да, вы правы, для Улановой балет будто и не профессия, а праздник.

А как хороша Максимова! Видел я ее как-то в роли, где много озорства, шуток, задора. В этой роли она вровень с Улановой. Хотя, в общем-то, всем им до нее, как до неба.

10 августа 1984 г.

Л. Леонов рассказывал о романе:

— Роман возник из фактов моей биографии. Он так и начинает­ся: «После неуправки в моем профессиональном деле, я ждал... Это было после “Метели”. За мной не приходили пока, но я ждал. Зна­комые отвернулись, друзей я сам не хотел ставить под удар. Однаж­ды, через знакомых, я назначил единственному другу свидание за Даниловским рынком, на церковном кладбище. Вот оно-то и пере­несено в роман. Там была церквушка, в ней служил мой внучатый племянник, но к описываемому времени церковь была закрыта. А он жил тем, что чинил обувь и примусы. Это тоже перешло в роман вместе со мной. Я стал часто ездить в полюбившееся место. Однажды ночью, идя вдоль ограды, увидел огонек. В стене, напоминающей стену в Доме творчества в Переделкине (из красного кирпича и ре­шетки), был лаз. Через него я вошел за ограду и добрался до церк­вушки. Несколько нищих старух на паперти, в церкви тоже старуш­ки. На клиросе псаломщик с черной пугачевской бородой и девушка лет 18, худенькая, хрупкая, болезная. Поют. Она куда-то смотрит в сторону, на стену. Глянул я, а там ангел в рубахе ниже колена. Вообще-то ангелов рисовали у входа: ведут запись нерадивых, опаз­дывающих. А этот — здесь. Вгляделся я и вдруг обнаружил: девушка и ангел переглядываются. В переглядке их не любовь, а что-то боль­шее, звезда что ли, объединив их знанием того, чего я не знаю. Дуня в обруче из кос, газовом шарфике, излучает свет. Пытался познако­миться, но она ушла. Я бежал за ней по кладбищу, натыкаясь на надгробья, могилы и кресты, которые как бы оберегали ее.

Часто бывая, однажды я вышел на полянку и увидел псаломщи­ка. Он сидел на лавке. Я присел и сказал ему, что газетчик и пишу статью. Угостил его куревом. Он сказал, что пытался сажать здесь табак. «Ничего, жизнь укорачивает, но слабоват», — сказал он. Ока­залось, что за спиной у него не дрова, а кирпичи из могильных плит.

«Какие тут мраморы были», — сказал дед. Но тут подбежал маль­чишка и велел: «Финогеич, батюшка просит». Тот, не простившись ушел. Я приблизился к окну и увидел сидящих за столом попадью с распухшими ногами, Дуню, рослого с надвинувшимся на лоб чер­ным чубом парня. Батюшка говорил Финогеичу: «Многоглаголанье с неизвестными не доведет до добра». Вдруг они оба обернулись в сторону окна, словно почувствовав, что их подсматривают. Я от­скочил в темноту. На крыльцо вышел парень и сказал: «Кто хочет померяться со мной силой?» Я бежал к ограде, даже наступил в лужу. Но посещать полюбившееся мне место не перестал. Беседо­вал с попадьей, и она сказала, что у них родственников за границей нет. Беседовал с батюшкой, но он сказал, что стыдно исследовать предрассудок, когда народ реализует великое учение. Однако я уз­нал, что чубатого парня зовут Никанор Втюрин, что он любимец профессора Шатаницкого. Я отправился к последнему. Вскоре до­гадался, что этот умный, но развязный, насмешливый декан фило­софского факультета — резидент сил другого мира. Догадался, что жизнь вынудила и батюшку водиться с этой силой, ибо он верит в главный догмат — искупление. Ангел же Дымков прибыл «с вы­сот». Он даст три версии создания Богом человека. От скуки, бес­смысленности собственной жизни. Это вы читали. Третья версия — моя самая дорогая находка. О ней не скажу и вам: боюсь, прогово­ритесь, ее и украдут. Дуня тоже обладает способностью видеть про­шлое, будущее. Но повесть я веду через несколько преломлений, а не от себя. Как рассказывается — из этого тоже выступает характер человека. Вот почему концепции Дымкова излагаю не я, а Втюрин. Последняя прогулка тоже передается Втюриным, а рассказала ему обо всем Дуня, когда они сидели между кладбищем и свалкой и он положил ей голову на колени...

Всю весну и лето Л.М. переделывал «Мироздание по Дымкову», уговорили его отдать в «Новый мир». Он назначил встречу 8.VIII, но я хоронил Тендрякова и не смог прийти. Сначала прочитал я и ска­зал, что берем, а потом приехал Карпов и сказал, что он согласен со мной, что это «очень сложное повествование, вызовет поток писем, но будем печатать в №11».