Александр Овчаренко - В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов [calibre]

Он опять стал рассуждать о «Пожаре» Распутина.

— Конечно, описание должно даваться цельно. Но тут пожар — пружина, которая держит в напряжении читателя, разрывы же застав­ляют воспринимать каждую часть размышлений героя как этап, что ли, или как нечто не менее важное, чем услышанное раньше. Писа­тель не может не думать над тем, как удержать внимание читателя. В этом отношении «Пожар» композиционно построен безошибочно. О положении в деревне Распутин рассказывает мужественно, с гневом, нет, вы правы, с большой печалью, с горькой печалью.

— Думаю, что речь идет не только о деревне. Это только обозначение всей России — своего рода иероглиф: деревня — Россия. Но вы же сами говорили, что горечь не порок и что живительная гормональная сила произведений Горького состояла, между прочим, и в том, что они от­менно горьковаты для ума...— А я и не осуждаю Распутина за горечь.

О.М. спросила, был ли у Л.М. В. Карпов?

— Да, был, сидел часа полтора, принес «Полководца», просил прочесть хотя бы начало, чтобы иметь представление. Я почитал, но представления не получил. Генерала я этого не знаю...

— А книга пользуется большим успехом, — заметил я.

— Успех есть, а литературы нет...

О.М. заинтересовалась, читал ли он ругательную статью о Бондареве?

— Читал, но не согласен. Не понял, зачем это напечатано. Види­мо, какая-то политическая возня. Ведь он очень талантлив и написал хороший роман. Правдивый. Но кому-то не нравится, что писатель говорит о тяжкой жизни и невозможности спокойно работать тем, кто талантлив. Честен и предан русскому искусству.

— Может быть, принесет пользу автору. Ведь вас тоже били всю жизнь, — сказал я.

— Нас всех бивали понемногу чем попадя и как больней.

Заговорили о художниках. О Корине.

— Не нравятся мне его геометрические углы. С их помощью чело­века не создать.

— Да, мне его Горький не нравится.

— Ну, Горький был действительно угловатый. Костистый. Тут еще куда ни шло. А вот в «Руси уходящей...» Там у него юродивый — идиот идиотом. А ведь юродивый всегда знал нечто, чего не знали другие. Впрочем, в 1926 году я побывал в монастыре (работал над «Сотью»). Умирал там один старец из мужиков, святой. Ожидали от него пророческих слов. А он: «Огня бойтесь!», «Баб бежите!», «Ко­был берегите». Остался мужик — мужичьем.

28 августа 1985 г.

Весь вечер просидел у Л.М. Он угнетен всем: и поведением Рейгана, и собственной забытостью, тем, что сорок лет работает над романом, выключился из его атмосферы и не знает, что с ним делать, и тем, что год его работы над новой редакцией Дымкова В. Карпов оценил в 470 рублей, да еще в благодарность попросил почитать свой роман.

Я стал уговаривать дать в печать еще один фрагмент, например, начало романа.

— Ни за что! — возопил он. — Не знаю, как теперь с ним быть вообще, какие редакции предпочесть.

— Давайте все! — сказал я.

— А что? Если как прием: глава в первой редакции, во второй, в третьей. Да, надо печатать разные варианты одной и той же главы не как результат забывчивости автора, а как прием. Я думал над этим. Сейчас Ольга Яковлевна (мой редактор) читает рукопись. Я отдал ей все варианты. Посмотрим, что она скажет. Вы правы, роман надо печатать.

— Говорят, что Чаковский дает советы Горбачеву в области лите­ратуры... Я волнуюсь, что же тогда будет с литературой?

Тут же рассказал, как в 1925 году был в Коктебеле с Михаилом Булгаковым.

— Вы правы, он не был франтом. Правда, бабочка, белая сороч­ка, хороший костюм...

— А «Мастера и Маргариту» вы так и не прочитали, а там, как у вас, дьявол.

— Да потому и не прочитал, что у меня тоже дьявол. Я знаю шар­жирования, заостренности у Булгакова, его взгляд на дьявола... У меня же совсем другое... И я не хотел ни спора, ни подтверждений, не хотел хоть в чем-либо быть связанным. А что касается обстановки, то в Коктебеле был еще писатель, не то Кузенин, не то Горбачев... Мы решили по вечерам собираться и обсуждать наши литературные дела. Собрались на следующий день. Он предложил прежде чем го­ворить о литературе, выяснить наши политические убеждения... На этом наши встречи закончились.

Присутствует ли в моем новом романе сатана? Он чувствуется. Дымков однажды ощутил его присутствие рядом и — побледнел, внут­ренне задрожал: все-таки сатана обладает этим царством, а Дымков — командировке, да и по чину не крупен. Я расшиваю гипотезы по религиозной канве, ибо это даст возможность подчеркнуть их гло­бальность и историческую протяженность. Говорите, так поступил Булгаков в «Мастере и Маргарите»?

Рассказал, что недавно демонстрировали по телевизору фильм, был снят в 1971 году, хотели вырезать часть моих «Размышлений у старого камня», я воспротивился. «Размышления о камне» были на­писаны для «Правды», набраны, лежали два месяца, Замятин испу­гался, не напечатал...

6 ноября 1985 г.

Поздравил Л.М. с праздником.

— Спасибо. Как съездили? Как относятся к нам?

Я ездил в ФРГ на симпозиум. Сказал, что популярность Чехова колоссальна. Сам насчитал десять изданий к юбилею на немецком языке.

Спросил, не надумал ли он напечатать роман.

— Он будет напечатан в 2052 или 2054 году.

— Но вы же подумывали...

— Чтобы решился, нужно, чтобы мне сказали, что в моем романе Действительно нуждаются, и дали бы мне машинистку, которая бы не вырывала моих листочков, не засовывала бы их в сумочку... Но... нет у меня сил свести все это, вшить эти вставки, разбросать их, на какой редакции остановиться...

— А дать их как прием...

— Продолжаю над этим думать... Но что делать со вставками?

26 ноября 1985 г.

С 7 часов вечера был у Л.М. Он еще больше постарел. Но — мыш­ление предельно напряженное и ясное.

— Дрожал за Михаила Сергеевича, ведь миллиарды людей слуша­ли его. Тут любой может сорваться. Он выдержал... Я верю в него. Конечно, ему мешают, но нам надеяться не на кого.

— А если бы вы встретились, чтобы вы сказали ему?

— Я бы сказал, что я русский писатель, люблю свою страну, свой народ, свой язык, уезжать никуда не собираюсь. Я знаю, что сейчас есть более неотложные проблемы, чем литература. Но, как во всем, в литературе надо поддерживать, стимулировать все самое настоящее. Я никогда не был поклонником литературы как бытописания. Для меня она форма напряженнейшего и деятельного мышления, которое сегодня больше всего необходимо. Нужно мыслить, опираясь на опыт всего человеческого существования в прошлом и с историческим раз­воротом, по крайней мере, до 2050 года, когда будет людей 10-15 млрд и возникнут проблемы почти неразрешимые в результате того, что люди будут испытывать трудности даже от перенасыщения собой пространства.

Так же, как вы, удивлен, что новые госпремии выданы сугубо посредственным серым книгам, вроде книги Бердникова. Это опре­деленно М.С. подсунули, чтобы скомпрометировать его требование поддержки всего настоящего, качественного.