Александр Ширвиндт - Schirwindt, стёртый с лица земли [calibre]

Кстати, о «вечно молодом» Егоре Тусузове. Использование его сохранности в 90-летнем воорасте однажды чуть не стоило мне 6иографии.

Назревал 80-летний юбилей мощнейшего циркового деятеля Маржа Местечкина. На аре­не цирка, что на Цветном бульваре, за форган­гом толпились люди и кони, чтобы выразить восхищение мэтру советского цирка. В прави­тельственной ложе кучно сидело московское начальство и МГК партии.

Я, собрав юбилейную команду, вывел на сцену Аросеву, Рунге, Державина, которые де­монстрировали Местечкину схожесть наших с цирком творческих направлений. «И, нако­нец, — привычно произношу я, — эталон на­шей цирковой закалки, универсальный клоун, 90-летний Егор Тусузов». Тусузов дрессиро­ванно выбегает на арену и под привычный шквал аплодисментов бодрю бежит по мар­шруту цирковых лошадей. Во время его про­бежки я успеваю сказать: «Вот, дорогой Марк, Тусузов старше вас на десять лет, а в какой форме — несмотря на то, что питается говном в нашем театральном буфете».

Лучше бы я не успел этого произнести.

На следующее утро Театр сатиры пригласили к секретарю МГК партии по идеологии. Так как меня одного — в силу стойкой беспартийности — пригласить в МГК было нельзя, меня вел за ручку секретарь партийной орга­низации театра милейший Борис Рунге.

За утренним столом сидело несколько су­ровых дам с «халами» на голове и пара мужи­ков с лицами провинциальных инквизиторов, причесанные водой, очевидно, после вчераш­них алкогольных ошибок.

С экзекуцией не тянули, поскольку очередь на «ковер» была большая, и спросили, обраща­ясь, естественно, к собрату по партии Борису Васильевичу Рунге, считает ли он возможным пребывание в стенах академического театра человека, осмелившегося с арены краснозна­менного цирка произнести то, что повторить в стенах МГК партии не может никто. Боря беспомощно посмотрел на меня, и я, не буду­чи обремененным грузом партийной этики, сделал наивно-удивленное лицо и сказал: «Мне известно, что инкриминирует мне род­ной МГК, но я удивлен испорченностью вос­приятия уважаемых секретарей, ибо на арене я четко произнес: «Питается давно в буфете нашего театра». Сконфуженный МГК отпустил Рунге в театр без партвзысканий.

На вопрос, почему я не отмечаю свои юби­леи, придумал ответ: «Я не мыслю себе юбилея, на котором юбиляра не поздравляли бы Шир­виндт и Державин».

Но однажды мы играли спектакль «Чество­вание» в помещении Театра Маяковского. Там вывесили огромную юбилейную афишу — мой портрет и фраза: «В связи с 60-летием Ширвиндта — «Чествование». И мелко — «Пье­са Слэйда». Народ приходил с грамотами, с бу­тылками, с сувенирами. Как-то даже приехал Юрий Михайлович Лужков со свитой — не на спектакль, а поздравлять юбиляра. Когда си­туация прояснилась, кое-кого в правительстве Москвы недосчитались.

Поздравлять лучше в трезвом виде, чего я не сделал на юбилее «Сатирикона». На следую­щий день в газете появилась заметка:

«Александр Ширвиндт один, без Михаила Державина, вышел на сцену нетвердой поход­кой, вытянув за собой тележку с каким-то гру­зом. «Я с ипподрома», — гордо сообщил Шир­виндт. После чего он долго навешивал на слег­ка растерявшегося Константина Райкина вся­ческие лошадиные принадлежности: сбрую, хомут с пестрыми ленточками, шоры. Когда Райкин был полностью экипирован для забе­га, Ширвиндт снял с телеги увесистый мешок. Как заклинание, промямлив: «Чтобы ты всегда помнил, где ты живешь и с чем тебе предстоит сражаться», он вывалил прямо на подмостки кучу навоза. Наверное, это бутафория, предпо­ложили зрители. Но тут раздался запах. Потом долго убирали (хотя пахло до самого финала). Ширвиндт тоже помогал под бурные аплодис­менты зала. Талантливому шуту позволено все».

Мы живем для потомков, но не в глобальном масштабе, а в личном. Я живу для внуков мечтаю о преемственности.

Внучка Саша с трехлетнего возраста научи­лась произносить тосты. Она знала всех моих друзей, но иногда приходили новые люди. И когда мы садились за стол, она тихонечко меня спрашивала: как зовут гостя, где он ра­ботает... Дальше картина такая: посреди засто­лья вдруг поднимается трехлетний ребенок и с рюмкой в руке говорит: «Мне бы хотелось выпить... — заход совершенно дедушкин, - за очаровательное украшение нашего стола, за Ивана Ивановича, который впервые в на­шем доме. Я очень надеюсь, что этот дом будет его домом». У Ивана Ивановича — вот такие шары...

Юбилеи, юбилеи, юбилеи... Тусовки, тусов­ки... Когда за десятилетия становишься обяза­тельным атрибутом любых дат — от высоко­государственных до мелковедомственных, — постепенно атрофируется цена важности и нужности встреч и застолий. Позволю себе со­чинить еще один стишок — с плохой рифмой:

Паря в застольных круговертях

И дружбы пригубив едва,

Подумать страшно, сколько песен

Мы не дослушали до дна...

Навязчивые термины, слава богу, довольно быстро надоедают и куда-то стыдливо улетучиваются. Перестройка! Перестройка! Задолбали. Для меня почему-то это словечко всегда ассоциировалось с пересменкой. Была такая загадочная субстанция в деятельности разных сфер советской действительности. Кое-где этот атавизм социалистической системы труда еще сохранился. На бензоколонках, например. Подъезжаешь, а в окошке — картоночка: «Пересменка с 10 до 11 утра». Что они там делают целый час? На что надеются? Что меняют? Через час (если дождешься) в окошке появляется такая же злобная баба, что была до пересменки, с таким же брезгливо-властным лицам и начинает «отпускать» бензин. Может быть, они злорадно мстят подъехавшим заджипованным клиентам за свою несостоявшуюся судьбу?

Так вот, перестройка — это тоже какая-то пустая пауза между чем-то и чем-то. Правда, старые таблички и указатели еще повсеместно остались — их еще не перестроили.

И видишь, как черный «Хаммер» с вереницей охранных джипов сворачивает с шоссе на указатель «Совхоз "Заветы Ильича"» и подъезжает к византийской башне, возведенной на месте силосной. Не буду город Ширвиндт перестраивать, буду из последних сил воссоздавать архитектонику своей жизни.

Добрые слова надо писать ранним утром — к вечеру начинаешь сомневаться в их искрен­ности. Много мистического придумывала моя страна в процессе своего конвульсивного раз­вития. Например, вневедомственная охрана. Что-то охраняли в пространстве вне ведомств. Я тоже хочу охранять все самое заветное, что существовало и существует во мне вне забот, беготни, бессмысленных телодвижений.

В нашей молодости было много опять же ведомственных здравниц. Союзу архитекто­ров, например, принадлежал знаменитый дом отдыха «Суханово». Мы поехали туда на Но­вый год и получили путевки. В них было напи­сано: «Белоусова Наталия Николаевна, член Союза архитекторов, и Ширвиндт Александр Анатольевич, муж члена».