Александр Ширвиндт - Schirwindt, стёртый с лица земли [calibre]

В процессе взросления и старения отдыхательные позывы становятся антитусовочными. Тянет под куст с минимальным окружением. Много мы пошастали уютной компанией по так называемым «лагерям Дома ученых». Уче­ным в отличие от артистов необязательно отдыхать на глазах восторженной публики. Они придумали свои «лагеря» на все вкусы: Черное море — Крайний Север — крутые горы — ти­хие озера и быстрые реки... Природа — разная, быт — одинаково суровый: палатки, столовка на самообслуживании, нужда под деревом...

Гердты, Никитины, Окуджавы и мы были до­пущены в эти лагеря для «прослойки» и из любви.

Обычно наша компания пробивалась на турбазы не скопом, а индивидуально. Чтобы не потеряться, перебрасывались почтовыми посланиями.

Например, поселок Встренча, турбаза. Мы с моей женой Татой незамысловато сообщаем, что «место Встренчи изменить нельзя». И полу­чаем от Оли и Булата намного изысканнее:

Радость Встренчи, боль утраты

Все прошло с открыткой Таты.

На открытку я гляжу

И в палатку захожу.

С ней под толстым одеялом

Вместо грелки я лежу.

Если Окуджавы и Зяма с Таней Гердты при­езжали раньше, то тут же телеграфировали:

Мы такие с Таней дуры —

Не взирая на Булата,

Вместо чтобы шуры-муры,

Все мечтаем Шуры-Таты.

Чтобы не сбиться с маршрута, телеграфи­ровали друг другу прямо с трассы.

Окуджава — нам:

Прекратите этих штук —

Мы почти Великих Лук.

Приезжая стольный град,

Будем видеть очень рад.

Я — им:

И от нас большой привет.

Все разъехались по свет.

Миша — Ялта, Таты — нет.

Шура пишет вам ответ,

Завернувшись Зямы в плед.

На подробность денег нет.

На турбазах были строжайшие каноны пребывания. Собак и детей — ни-ни. Наша чистейшая полукровка Антон и изящнейшая окуджавская пуделиха Тяпа жили полнейши­ми нелегалами и вынуждены были дружить и переписываться, в смысле сочинять послания.

Украинское село Ахтырка — Антону Шир­виндту:

По дороге на Хухры,

Там где ямы и бугры,

Наши рожи от разлуки

И печальны и мокры.

Ваша Тяпа.

При этом хозяева все время мечтали о мясе. Шашлык был по ведомству единственно­го лица кавказской национальности в нашей лагерности — Булата. В процессе подготов­ки — священнодействия — к нему лучше было не подходить и не раздражать его местечко­выми советами. Он сам ехал к аборигенам, сам выбирал барана — уже не помню, но очень важно, чтобы баран был то ли недавно за­чем-то кастрированный, то ли вообще скопец от рождения.

Наконец, Булат говорил, что баран ото­бран, зовут (вернее, звали) его Эдик и вечером тело Эдика привезут. Разделывать будем сами, под его руководством.

Аборигены привезли Эдика и подозри­тельно быстро слиняли. Полночи «разделыва­ли» Эдика — он «разделываться» не желал: кос­ти и кожа составляли всю съедобную массу старого кастрата. И Булат сказал, что мы ни черта не умеем и наша участь — сушить с баба­ми грибы.

Постоянно придумывали что-то — не как всегда и везде. Вдруг узнаю: юбилей Булата празднуется в Суздале, а у меня — спектакль. Пользуясь привычной формой общения, по­сылаю телеграмму:

Стрелой, копьем, булатом ржавым

Отмстим судьбы помехам рьяным,

Не давшим нам в порыве пьяном

Обнять родного Окуджаву.

А когда я в очередной раз спрятался от сво­ей круглой даты на берегу Валдая, то получил весточку от Булата:

Прими, брат, поздравленья от нашего двора Не поминай с тоской житейские излишки

Шестидесятилетие — счастливая пора.

Мне ведомо о том, увы, не понаслышке.

Поскольку наш поэт вам сочинил куплет,

А песен в вашу честь, что мы слагаем сами,

Сегодня и не счесть, позвольте, ваша честь,

Обнять ваш силуэт и любоваться вами.

Вообще всеми правдами и неправдами надо сохранять и увековечивать свое культур­ное наследие, а если своей культуры не хвата­ет — изволь цепляться за классиков и прово­цировать их на высказывания, чтобы потом сказать: «с Пушкиным на дружеской ноге...»

Горжусь своим изобретением — мечтаю его запатентовать. В моем туалете над унита­зом вмонтировано большое зеркало под уг­лом видимости того, что происходит. Соору­жение, естественно, только для мужчин. Раз­ные мысли приходят моим друзьям во время посещения этой комнаты смеха, но чем талант­ливее посетитель, тем неожиданнее реакция:

Грядущей жизни ширь видна

Нам лишь от водки Ширвиндта.

Твой Фазиль Искандер.

Тарковский в «Зеркале» добился отраженья

Почти всех тайн, что скрыты в жизни спорной.

Лишь член там не увидишь в обнаженье —

Он отражен у Ширвиндта в уборной.

В. Гафт, «Раздумья».

Друзьями надо заниматься постоянно. Их надо хотеть и нельзя разочаровывать. Их надо веселить, кормить и одаривать.

Как я сочувствую грядущим властителям и градоначальникам, которым придется в нашей непредсказуемой по эмоциям стране в очередной раз переименовывать города, улицы, скверы.

Это ведь очень дорого: таблички, документация... А памятники вообще переименовывать сложно — приходится сносить. Да и во что переименовывать, чтобы продержалось подольше? Ну, Москва нашла временный выход — вернула пришпектам и переулкам прежние имена.

Тоже, правда, как-то пугливо: улицы Качалова больше не существует, а Марксистская для страховки осталась.

Нет! Либо как в Америке — тупо, но вечно: угол 2-й авеню и 10-й стрит нельзя переименовать в угол 3-й и 4-й. Либо как я в своем городке — мечтаю раздать навечно улицы и площади самым дорогим людям, которых переименовать в моем сердце не сможет никто.

Бомарше, «Женитьба Фигаро».

3-й акт, 5-я картина, последнее явление.

Граф. Угодно вам, сударь, отвечать на мои вопросы?

Фигаро. Кто же может меня от этого уво­лить, ваше сиятельство? Вы здесь владеете всем, только не самим собой.

Граф. Если что и может довести меня до белого каления, так это его невозмутимый вид!

Фигаро. Я должен знать, из-за чего мне гневаться.

Граф. Потрудитесь нам сказать, кто эта дама, которую вы только что увели в беседку?

Фигаро. Вон в ту?

Граф. Нет, в эту.

Фигаро. Это разница! Я увел туда одну молодую особу, которая удостаивает меня особого расположения.

Граф. А не связана ли эта дама другими обязательствами, которые вам-то слишком хорошо известны?

Фигаро. Да! Мне известно, что некий вельможа одно время был к ней неравнодушен, но то ли потому, что он ее разлюбил, то ли потому, что я ей нравлюсь больше, сегодня она оказывает предпочтение мне...

Это были последние слова Фигаро, кото­рые он успел произнести на сцене Рижского оперного театра 14 августа 1987 года...