Александр Ширвиндт - Schirwindt, стёртый с лица земли [calibre]

Лист, строго говоря, был хороший, но его закладывали в фольгу, запечатывали, и получа­лась фанера. Нынешние-то табаки, может, даже похуже, лист хреновее, но теперь ис­пользуют всякие хитроумные присадки, вы­держку. Словом, настоящее производство. А нам приходилось работать кустарно. Но са­мое любопытное — умудрялись делать табак, отдаленно напоминающий фирменный.

Рецепт был прост. Покупалась китайская рубашка «Дружба» - единственный товар, ко­торый продавался в целлофановых пакетах. Сейчас пакеты разбросаны повсюду, а тогда мало кто знал, что это такое. Рубашка выбрасывалась, в пакет насыпался смешанный та­бак — все три наименования. Потом туда до­бавляли несколько долек яблока или картош­ки, размоченный чернослив, 15—20 капель коньяку. Смесь вывешивалась между рамами на солнце и прела. После чего этот «салат» смахивал на нормальный табак.

Но одно дело — что курить, другое дело — как. Трубка — вещь серьезная. Например, нельзя ее чистить сразу после того, как поку­рил, нельзя сразу же снова раскуривать. Она должна подышать, отлежаться. Вот когда-то продавались женские трусы «Неделька»: семь штук, на каждый день недели. Сегодня одни носишь, завтра другие, потом третьи, чтобы ежедневно постирушкой не заниматься. Если даже трусам дают выдохнуться, то как трубку этого лишать? Поэтому у нормального ку­рильщика должно быть как минимум семь трубок. Со мной всегда несколько штук. Четы­ре самые-самые сперли вместе с автомобилем. Не так жалко машину, как жалко старых, про­веренных удочек, кое-каких рыбацких сна­стей и любимых трубок.

С трубкой я везде. Бывали случаи, когда за­сыпал на рыбалке, сидя с удочкой, и топил трубки. Поэтому Державин придумал мне приспособление и сам его смастерил — из лески и скрепки. Это самодельное устройство не давало падать дорогим трубкам в воду. А сейчас у меня и фирменная штука появи­лась, шикарный ошейник на случай непред­виденного засыпания. Я сплю, и трубка спит у меня на пузе.

Сигареты я практически не курю. Только когда трубки нет под рукой или когда снима­юсь в фильме. Правда, сначала я спрашиваю кинорежиссеров, может ли мой герой быть с трубкой. Так, по ходу съемок фильма «Трое в лодке, не считая собаки» решили, что мой персо­наж курит трубку. Кстати, и героиня Аллы По­кровской также закурила дамскую трубку, дабы соответствовать возлюбленному, то есть мне.

Кроме трубки, я курю еще сигары. И однаж­ды в связи с этим меня даже приняли в Италии за миллионера.

В 70-е годы мы приятельствовали с Мариолиной, женой главного архитектора Венеции. Так он официально формулировался. На са­мом деле, по-моему, был венецианским оли­гархом. Элегантный, миниатюрный, напо­минал дирижера Вилли Феррера и трубача Эдди Рознера. Мариолина, очевидно, от тупи­ка миллионерства училась в нашем ГИТИСе на театроведческом факультете и почему-то была специалистом по Лескову.

Андрей Миронов за ней немного ухаживал, за что много раз предупреждался.

Наш театр отправился на гастроли в Ита­лию — затея была безумная, но в 70-е годы в Италии нашлась прокоммунистическая про­винция Реджо-Эмилия, сенатор которой, ком­мунист (миллиардер, естественно, но комму­нист), решил, что проблема обюрокрачива­ния пролетариата — дико актуальная для Италии. И вот в эту Реджо-Эмилию он на свои деньги вывез Театр сатиры со спектаклем «Клоп». Острота проблемы «Клопа» оказалась преувеличенной, но не будем о грустном. Ко­гда мы в Венеции играли этот спектакль, Ма­риолина пригласила весь коллектив к себе до­мой.

Сопровождающая артистов тройка прове­рила студенческий билет Мариолины и реши­ла, что можно сходить на прием перекусить. Венеция была одним из последних гастроль­ных городов, и плавленые сырки со свиной ту­шенкой в чемоданах кончались. Перед по­ходом всем напомнили: на еду сразу не набра­сываться, не воровать и вести себя по возможности интеллигентно. С собой взять сувениры.

Сувениры были идентичные: ложки, мат­решки, жостовские подносики, шкатулки. У всех, кроме меня. Потому что я хитрый и ум­ный был всегда — перед загранпоездкой я за­ходил в любой продуктовый магазин Москвы и в рыбном отделе покупал кубинские сига­ры «Першинг». Это был длинный деревянный пенал, внутри которого в фольге лежала, как ракета, сигара. Она стоила у нас 1 рубль 70 ко­пеек. А там, особенно в Америке, где это была контрабанда с Кубы, ее продавали за 15 долла­ров — по тем временам неслыханные деньги. И я перед поездкой в Италию накупил этих «Першингов» и еще «Ромео и Джульетту» — ог­ромные деревянные ящики с сигарами, ко­торые у нас стоили 12 рублей 60 копеек, а за границей к ним вообще нельзя было подсту­питься.

И вот мы пришли на прием. Дом в шесть этажей возвышался над Большим каналом. Внизу был «гараж», в котором держали все — от шлюпки до подводной лодки.

На втором этаже стоял архитектор в белом смокинге, за ним чуть ли не в латах — какие-то рыцари, а по лестнице, по ковровой дорожке, перся наш обшарпанный коллектив (обшар­панный — в буквальном смысле, потому что актеры, боясь отступить от стадности, покупа­ли, как все, — только кассетник «Шарп», хотя там продавались любые). Гости протягивали архитектору ложку — матрешку, матрешку — ложку. Архитектор хватал подарки и со слова­ми «грация», «белиссимо» швырял их в ка­кой-то предбанничек. А тут я — с «Першин­гом» и «Ромео и Джульеттой». Когда я это ему протянул, он взял меня под руку и повел в хо­ромы. Прием продолжался часа три — он от меня не отцепился ни на секунду, видимо, ре­шив, что я либо такой же крутой, как и он, либо городской сумасшедший.

Жратвы, кстати, никакой не получилось: были любые напитки, и посреди стола стоял огромный айсберг сыра, утыканный «банде­рильями». Голодный коллектив лакал вино и виски, отщипывая от этого айсберга кусочки. Хозяева перебрали с аристократизмом, а кол­лектив надрался...

Дома сигары мне курить не позволяют — запах больно ядреный. Моя бесценная супруга смирилась с трубкой, но не с сигарой. Чуть учуяв запах, она тут же вышвыривает меня на улицу. Отвожу душу в театре — курю сигары на сцене.

Мои студенты — ученики во всем, в том числе и в курении трубки. Один так увлекся работой над образом в спектакле «Опасный поворот» по Пристли, что брал у меня специ­альные уроки курения. Я дал ему пару трубок для репетиций, он привык, и пришлось ему их подарить.

Как-то один журналист спросил меня: чего нельзя делать с трубкой в зубах? Я ответил, что, по-моему, можно все — во всяком случае, мне удавалось.

Весь этот экскурс в историю моей никотиновой зависимости я провел исключительно для рекламы экспозиции в символическом музее моего не менее символического города.