Александр Ширвиндт - Schirwindt, стёртый с лица земли [calibre]

Что касается женщин, то наступает странное возрастное время, когда с ними приходит­ся дружить. Так как навыков нет, то работа эта трудная. Поневоле тянет на бесперспективное кокетство. С партнершами по театру дружить опасно — могут использовать в корыстных целях, а самостоятельных дам — наперечет.

Вот Люся Гурченко — удивительная актри­са, человек, живущий в ощущении круглосу­точного ожидания предательства. Она столь­ко в жизни его нахлебалась, что теперь подчас «дует на воду». Дружить с ней сложно, но очень хочется.

Конечно, все гениальное — просто, когда под рукой есть гений.

Моя любимая подруга Леночка Чайковская глобальной силой воздействия на мою жизнь держит меня на плаву. Она меня одевает, при­меряя на очаровательного мужа Толю пиджа­ки и куртки во всех городах мира, где еще не растаял лед и сохранилось фигурное катание. Если учесть, что Толя на пять размеров изящ­нее меня, то примерки производятся с прикидкой на вырост. Она знает, что мне есть, где лечиться, где отдыхать, с кем дружить, чего ос­терегаться. Она единственная в мире открыто говорит, что я — гений. И я слушаюсь.

Всяческие мемуары и воспоминания, как бы они ни были самоироничны, попахивают меркантильностью. Как ни крути, но воспоминатель подсознательно хочет заполучить ди­виденды с биографии.

Верить почти некому — критическая ко­горта у нас какая-то странная. По отдельности общаешься — разные, подчас самобытно-ин­тересные личности. Попадаются даже грамот­ные. Но стоит им собраться вместе — момен­тально образуется «клубок». Безапелляцион­ность и витиеватые издевательства. Эти пираньи пера в газетной соревновательности превращаются в мелких насекомых на много­страдальном лобке театрального организма. Это молодая «критическая мысль». А старики, чтобы не быть выкинутыми из театрального процесса, вынуждены становиться желчными Пименами истории сплетен советского теат­роведения.

Бессознательно льстишь самому себе. Но сурово и честно или — еще пошлее — по боль­шому счету (кто этот счет ведет?) думаю, что самая точная аналогия со мной — это Л.М. Зингерталь, под фотографией которого в какой-то одесской книжке начала прошлого века напшцю: «Зингерталь — известный одесский салонный юморист и импровизатор»..

Я столько в длинной профессиональной жизни навякал смешного! Ах, если бы кто-нибудь догадался, что это может стать афоризмом, и записывал за мной, то, ей-богу, потомки присовокупили бы меня к лику Раневской, Светлова, Паперного... Обидно — аж жуть!

Недавно, например, с болью услышал, что Жванецкий когда-то сказал: «Театр — террариум единомышленников».

Я это сказал! Я! На десятилетнем юбилее «Современника». Есть еще полуживые свидетели.

Но это — патология мгновенной смысловой реакции на ситуацию. Или конкретная мини-задача — отписать кому-то ответ, открыточку, поздравление, сдобрить надписью скромный подарок.

Сегодня все судорожно ищут национальную идею, бояться быть темными и старомодными. Похерив марксизм-ленинизм, заблудившись между развитым социализмом и социализмом с человеческим лицом, примеряем то китайскую, то шведскую, то американскую модель на свои нечерноземная плечи. Родину нельзя примерять — надо носить, какая есть.

Куда бы нас ни швыряло испокон веков, мы возвращались к родной идеологии. Русская идея — это «пиздодуйство» (упаси бог спутать с распиздяйством): открытость, искренность, оголтелая широта и родной язык.

«Чего ты материшься?» — ужасаются неко­торые. Да не матерюсь я, а разговариваю на родном языке. Просто надо в совершенстве им владеть.

Покойный Георгий Павлович Менглет был замечательный, необыкновенно артистичный матерщинник. Играя Баяна в «Клопе» или гос­подина Дюруа, он умудрялся разбавлять текст матерком. И ни один зритель не мог заподоз­рить, что мопассановский герой ругается ма­том — так это было лихо и чисто.

Конечно, в незнакомых, ханжеских компа­ниях надо быть осторожным. Сначала прове­рить степень отторжения слушателя через не­винное слово «сука». Если проскочило, то уже идешь дальше.

Раньше мы проходили как самая читающая страна. И действительно, все читали запоем, то есть много, взахлеб и профессионально, ибо запой — это великий менталитет нашей и только нашей страны. А сегодня мы становим­ся самой считающей страной в мире. Но так как считать мы начали недавно, то есть позд­но, то картина жутковатая, варварски непро­фессиональная. Вот замуровать бы все неф­тяные скважины, развеять весь газ по ветру, за­жечь родную лучину около не менее родного камелька, открыть родную книжку: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя...» Где же кружка?

Все время ловил себя на мысли, что я со­всем перестаю себе нравиться. Что случилось? Наконец понял: надоело быть хорошим человеком! Немодно, нерентабельно, а подчас просто стыдно!

В конце прошлого века я попытался за рифмовать свое самоощущение.

Я живу по инерции,

Пунктуальность кляня.

Даже отблеск потенции

Не волнует меня.

Закодирован «нужностью»

Мой усталый забег,

Поплавок не колышет

Обезрыбленных рек.

Внешне выгляжу молодо,

Но немеет стопа.

Нет ни жажды, ни холода,

Значит, я — скорлупа!

До чего ж приблизительно

Сотворен человек,

Но придется презрительно

Доживать этот век

Дожил! А так как проскочить наступивший век не удастся, будем мужественны.

Строю, восстанавливаю, возвожу прошлое, щедро и недорого раздаю жилплощадь друзьям и учреждениям — так, глядишь, и себе ничего не достанется — городок-то небольшой.

Семья у меня замечательная, но жить вместе сейчас архаично и чревато раздражением. Основной раздражитель я: все время ору и требую знать, где в любую минуту находятся родственники, а они в ответ вынуждены меня любить — вздохнут и любят. Правда, Михаил Александрович Ширвиндт как-то справедли­во заметил, что я ору только на тех, кого люб­лю: чем громче крик — тем сильнее чувство. С людьми, мне безразличными, я тих и интел­лигентен.

Стаж моих семейных уз зашкаливает за границы разумного. Я женат де-юре 48 лет, а де-факто — 56. За это время жена успела по­бывать в школе, в институте, ведущим архи­тектором Центрального института спортив­ных и зрелищных сооружений имени Мезен­цева и пенсионеркой В Омске я с гордостью гастролировал в театре, построенном по про­екту Наталии Николаевны, где — впервые в ис­тории мирового театростроения — в каждой гримерной есть душ. Она насмотрелась на ар­тистов после спектакля.

Уважаемейший и солиднейший академик архитектуры Владимир Николаевич Белоусов (по совместительству — родной брат моей жены), будучи с делегацией в Омске, показал на музыкальный театр и сказал, что он спроек­тирован его сестрой. На что местное руковод­ство аккуратно и стыдливо шепнуло ему, что театр построен не его сестрой, а женой Шир­виндта. Руководству и в голову не могло прий­ти, что это совместимо.