Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

Само собою, осенью 1836 г. Пименову «Памятник» был не известен, да и в 1860-х «полный список» означал исправленный Жуковским текст.

Понравилась Пушкину на выставке и еще одна схожая с пименовской работа, принадлежащая скульптору А. В. Логановскому. Родились такие стихи:

На статую играющего в свайку

Всякий раз, когда приходилось Пушкину встречаться с творениями художников в последние годы, он обращался памятью к Дельвигу. Неудивительно, что и приведенные строки написаны любимым размером незабвенного для Пушкина друга и поэта…

Вообще он оживлялся, шутил и становился самим собой прежним — непосредственным, блестяще остроумным и веселым в тех случаях, когда оказывался либо наедине с друзьями, либо во время бесед на темы чисто литературные и политические, но не в светских гостиных, среди чуждых ему людей. Сын Вяземских Павел передает такой забавный эпизод, относящийся к 1836 г., но напоминающий молодого Пушкина. «В 1836 году по возвращении моем осенью с морских купаний на острове Нордерней, — рассказывает Павел Вяземский, — я как-то раз ехал с Каменного острова в коляске с А. С. Пушкиным. На Троицком мосту мы встретились с одним мне незнакомым господином, с которым Пушкин дружески раскланялся. Я спросил имя господина.

«Барков, ex-diplomat, habitué [244] Бывший дипломат, завсегдатай Воронцовых (фр.). Воронцовых», — отвечал Пушкин и, заметив, что это имя мне вовсе неизвестно, с видимым удивлением сказал мне: «Вы не знаете стихов однофамильца Баркова, вы не знаете знаменитого четверостишия, обращенного к Савоське, и собираетесь поступать в университет? Это курьезно. Барков это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение (Пушкин шутил: Барков — известный сочинитель неприличных виршей. — В. К .). В прошлом году я говорил государю на бале, что царствование его будет ознаменовано свободой печати, что я в этом не сомневаюсь. Император рассмеялся и отвечал, что он моего убеждения не разделяет. Для меня сомнения нет, — продолжал Пушкин, — но также нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будут полное собрание стихотворений Баркова».

Трудно, конечно, через третьи руки представить себе, каков был разговор поэта с императором о свободе печати и был ли он вообще, но вполне вероятно, что, польщенный возлагавшимися на него надеждами, самодержец не заметил тонкой иронии.

В один день того краткого периода, о котором рассказывает 4-я глава, свершились три события, особо значительные в истории пушкинского последнего года. Во-первых, Пушкин закончил переписывать беловую редакцию «Капитанской дочки»; во-вторых, написал знаменитое неотправленное письмо Петру Яковлевичу Чаадаеву в Москву (№ 37); вечером в последний раз в жизни участвовал в праздновании лицейской годовщины — 25-й — на квартире Михаила Яковлева (№№ 34–36).

Расскажем обо всех трех событиях — коротко, но по порядку. Однако прежде обратим внимание, что они связаны общей нитью, объединены единой мыслью и чувством Пушкина — воспоминаниями о радостном его прошлом, волнующем усталую душу поэта.

Казалось бы, труднее всего установить связь личного прошлого Пушкина с «Капитанской дочкой» и все же… Перечитайте последние страницы романа. Ну хоть вот эту, повествующую о получении родителями Петра Андреевича Гринева известия о его аресте: «Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от нашего родственника князя Б**. Князь писал ему обо мне. После обыкновенного приступа он объявлял ему, что подозрения насчет участия моего в замыслах бунтовщиков, к несчастию, оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение». Не напоминает ли это вам 1820-й год в жизни Пушкина, когда он «наводнил Россию возмутительными стихами», и увековеченный теперь «Александрийским столпом» император выбирал между Соловецкими островами и Сибирью, как местом ссылки юноши, едва переступившего порог двадцатилетия? Тогда Сергей Львович был в паническом состоянии, проявляя меньше выдержки, чем батюшка Гринева, и только друзья семьи — Карамзин первый среди них — уговорили самодержца переменить решение из жалости к почтенному родителю необузданного юнца.

Если мы пропустим немного текста «Капитанской дочки» и обратимся к героической поездке Марьи Ивановны Мироновой ко двору Екатерины II, мы увидим, насколько близко эти страницы соприкасаются с незабвенной юностью автора, с тем «местом воспитания», о котором предстоял дружеский разговор вечером того же дня, когда закончен был беловик романа.

Приехав накануне в Царское Село, «на другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева»… Каким дивным воздухом юности, даже почти детства, дышал, видно, Пушкин, переписывая набело эти строки легким своим пером осенью 1836 года. Каким запахом царскосельской осенней прохлады, должно быть, повеяло на него в душном Петербурге, скупо отмеривающем последние глотки воздуха, отпущенного задыхавшемуся поэту. Именно потому, что царскосельские воспоминания нахлынули на него, он пометил беловой автограф романа 19-м октября, вовсе, наверно, не задумываясь о том, что потомки по этой помете отгадают его настроение.

Еще в 1822 г. он определил свой идеал прозаического повествования: «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат». Теперь он с талантом зрелого мастера воплощал свой давний тезис в жизнь, достигнув вершин в последнем романе.

Кстати, как раз последние страницы «Капитанской дочки», на которых девица Миронова встречается с императрицей, вызвали беспокойство даже такого благожелательного цензора, каким был брат рано умершего лицейского товарища Пушкина Николая Корсакова Петр Александрович Корсаков (№№ 27–30). Эпилог романа исполнен такого естественного правдоподобия, что Корсаков вполне серьезно мог усомниться, вымышленный ли персонаж девица Миронова? В этом случае цензору было бы проще, так как документально подтвержденные факты, касающиеся лиц императорской фамилии, разрешалось пропускать в печать, а придуманные, даже столь невинные, как у Пушкина, запрещалось. Пушкину пришлось объяснить ему истину. Корсаков все же отважился поставить подпись и не пострадал от своей смелости.