Виктор Кунин - Последний год жизни Пушкина

Пушкин возражает словами, полными достоинства, любви к родине и, вместе с тем, глубокого уважения к оппоненту: «Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре [245] Т. е. от убийства царевича Димитрия до возведения на престол Михаила Романова. ,— как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж, и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю (в черновике этого нет. — В. К. ), я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками, я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Если мы хотим учиться вести дискуссии, пример Пушкина перед нами: «Поспорив с вами, — пишет он, — я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко».

Вспомним — это написано не сегодня и не вчера, а более полутора веков назад, — и лишний раз отдадим должное мужеству и прозорливости Петра Чаадаева и Александра Пушкина. Узнав, какие «санкции» применены к Чаадаеву, Пушкин письма своего не послал, написал на последней его странице: «Ворон ворону глаза не выклюнет» и объяснил тут же: «Шотландская пословица». Шотландская-то шотландская, но нельзя поручиться, что он не вспомнил в этот час свое давнее стихотворение, где совсем в другом контексте, но тоже появляются два ворона:

Скажете: при чем тут Чаадаев? Конечно, ни при чем. Зато стихи так подходят к состоянию души Пушкина в тот день, когда он написал шотландскую пословицу на письме к старому другу! Чаадаев так никогда и не увидел письмо в подлиннике. Пушкин прочитал текст нескольким знакомым — кто-то успел даже его переписать и распространить список. Когда Пушкина не стало, Жуковский взял автограф письма себе, укрыв от жандармов. Чаадаев умолял его прислать хотя бы копию, но, кажется, ее не дождался…

Решительно все в этот день напоминало о былом. Влияние Чаадаева на юного Пушкина может сравниться разве что с влиянием Карамзина. Как, может быть, никто другой способствовал Чаадаев появлению в душе царскосельского лицеиста ненависти к самовластию, формированию пушкинских представлений о вольности народной, о свободе личности, о праве человека на собственную мысль, рождению пушкинской мечты «отчизне посвятить души прекрасные порывы». И вот теперь последний обмен письмами — уже не ученика и учителя, а двух великих мыслителей России.

Письмо Чаадаеву было написано в первой половине дня 19 октября, после того как поставлена последняя точка в беловике романа. Часов около четырех пополудни Пушкин стал собираться к М. Л. Яковлеву на празднование 25-й лицейской годовщины.

Выходя из Лицея в 1817 г., Пушкин сказал:

И вот наступил день, когда от образования «святого братства»- открытия Лицея 19 октября 1811 г. — выпускников пушкинского курса отделяли 25 лет. Трех ближайших, любимейших друзей Пушкину уже не дано было увидеть — Дельвиг умолк навсегда, Пущин и Кюхельбекер томились в Сибири без надежды возвратиться. Да и сам Лицей давно был не тот. По доносам, в том числе булгаринским, с 1820 г. начались в Лицее преобразования, сводившие на нет все лучшее, что было в нем. В 1823 г. уволили в отставку директора Е. А. Энгельгардта. С той поры именно встречи «чугунников», т. е. тех, кто в 1817 г. получил специальные кольца на память о первом выпуске, стали символом Лицея в большей степени, нежели сам Лицей. «Настоящий Лицей теперь вне Лицея, он в Петербурге, в Москве и пр., где есть несколько «чугунников»», — писал Энгельгардт. Не стоит забывать и о том, что сами старые лицеисты разошлись в разные стороны по дорогам службы и по жизненной стезе. Выше всех взобрался тогда барон М. А. Корф — человек способный, хитрый, желчный, избравший своей целью блестящую карьеру и осуществивший эту цель. Чуть отставал от него пока что (потом — обогнал) дипломат А. М. Горчаков. М. Л. Яковлев стал вполне уважаемым чиновником. К. К. Данзас — боевым офицером, Ф. Ф. Матюшкин — славным мореплавателем, а Пушкин — Пушкиным.

Но «святое братство» первых выпускников оставалось нерушимым — Пушкин, как бы ни было тяжело у него на душе, должен был в тот день встретиться с бывшими лицеистами. Обычно на этих собраниях присутствовали только выпускники пушкинского курса. В 1836 г. Энгельгардту пришла мысль отметить юбилей Лицея, собрав вместе три первых выпуска. Яковлев возразил резко: «Пусть Егор Антонович <���…> соединяет под свои знамена 2-й, 3-й и прочие выпуски и воздаст честь и хвалу существованию Лицея, но пусть нас, стариков, оставит в покое». Пафос Яковлева понятен — Лицей давно не тот и стоит ли делать вид, что все идет гладко. Корф предложение директора поддержал, сделав, однако, демократическую оговорку: «Как тут дело не в моем личном, а в общем мнении, то, кажется, всего бы лучше собрать голоса и решить большинством <���…> Так я завтра скажу и Егору Антоновичу». Вот и родился документ (№ 34), в котором товарищи Корфа единодушно согласились не с ним, а с Яковлевым. Так была подготовлена встреча, проходившая 19 октября 1836 г. с половины пятого до половины десятого вечера на квартире Михаила Лукьяновича Яковлева неподалеку от Михайловского дворца. Накануне Пушкин, скорее всего, начал черновик, а 19-го утром переписал набело стихи к 25-й лицейской годовщине. Исследователь стихов Пушкина, написанных к лицейским годовщинам, Я. Л. Левкович замечает: «За два месяца до него был написан «Памятник». Оба они — подведение итогов, в одном случае это итог жизни поэта, в другом — его поколения». Это несомненно так. Труднее согласиться с другим утверждением. «Вероятнее всего эта «годовщина» мыслилась поэтом как последняя. Разногласия с Корфом и его сторонниками о порядке праздника показывали, что традиция меняла характер. «Лицейское братство» как категория общественная изживала себя». Если уж и мыслил Пушкин эту встречу с братьями-«чугунниками» как последнюю, то исключительно в связи с его личными настроениями осенних дней — предчувствия мучили его. Но будь он жив, никогда не отказался бы от свидания с ними в «день Лицея»: общественный характер этих празднований совсем другой, далекий от чинов и судеб в настоящем, даже от взглядов на жизнь, конечно же, у всех теперь разных. Встречи 19 октября были воплощением общей судьбы лицеистов, какими были они в юности, когда ничто их еще не разделяло. Все лучшее, что сохранилось в душе каждого из них, они приносили на ежегодное свидание. И после гибели Пушкина праздники не прекращались; настал год, когда с лицеистами встретился Иван Иванович Пущин; только бедняге Кюхле, чьи старые письма с любовью читали товарищи в 1836 г., так и не было суждено с ними повидаться. До последнего вздоха великий поэт не отошел бы и от прекрасной традиции создания стихов к годовщинам Лицея, как бы ни устарел в поэзии жанр дружеских посланий. Любовь к друзьям юности выше не только чинов, она выше и жанров.