Рональд Боброфф - Пути к славе. Российская империя и Черноморские проливы в начале XX века

Германии и Австро-Венгрии Османская империя представлялась потенциальным партнером в сдерживании российской экспансии, ограничивающим ее панславистскую деятельность, поскольку все три державы лишь теряли в случае успеха России. К тому же Турция являлась ареной колониальной активности Германии, уже не тешившей себя грезами об «Африканской империи». Германия вкладывала серьезные средства в железнодорожные проекты – ив первую очередь магистраль Берлин – Багдад, – посредством которых чаяла распространить на слабеющую Османскую империю как экономическое, так и политическое влияние [Trumpener 1984; Wolf 1936]. Австро-Венгрия испытывала к туркам гораздо более сложное отношение, чем Германия: она выступала против раздела Османской империи, и в значительной степени оттого, что Россия, скорее всего, выиграла бы куда больше от аннексии проливов и территории Армении, чем от каких-либо иных территориальных приобретений; более же всего Австрия была заинтересована в турецкой помощи в сдерживании балканских государств [Bridge 1984]. Таким образом, любой шаг России оказывался чреват вероятным насилием в дальнейшем.

Если влияние Черноморских проливов на политику Российской империи и нечасто оказывалось центральной темой исторического исследования, то хотя бы мимоходом «вопроса о проливах» касались весьма многие работы, посвященные причинам и ходу Первой мировой войны. Отчасти из-за острых дебатов по поводу вины Германии в разжигании войны, отчасти же из-за того, что с началом войны дипломатические маневры уже более не представляли такого интереса, – так или иначе, зачастую обсуждение внешней политики Российской империи относится именно к довоенному периоду, хотя примечательные и важные дипломатические шаги, предпринятые во время Первой мировой войны, также не были оставлены историками без внимания. Но довольно редко оба этих периода – и довоенный, и непосредственно военный – рассматривались учеными вместе. По причине же подобного разделения из виду упускались важнейшие причинно-следственные связи (равно как и отсутствие таковых), которым и посвящено настоящее исследование [8] Примечательным исключением здесь является работа Мартины Фокс [Fox 1993]. См. также [Игнатьев 1997]. .

В первые послевоенные десятилетия западная и советская историография обращалась к проливам исключительно в качестве примера российских империалистических амбиций, даже несмотря на совершенно различные трактовки понятия «империализм» в этих научных школах. Наиболее заметная тенденция в западной науке сформировалась в ответ на суровые условия Версальского договора, возлагавшего вину за развязывание войны на Германию. Пытаясь опровергнуть данные обвинения, немецкие историки при поддержке иностранных коллег искали подтверждения тому, что в войне были повинны либо иные, либо же вообще все европейские державы, а подчас и вовсе не какая-то из них, но целый ряд системных факторов, неизбежно приведших Европу к катаклизму. Крупнейший американский ревизионист Сидни Фей прямо – но, впрочем, ошибочно – связывал заинтересованность России в проливах с ее готовностью к всеобщей мобилизации в июле 1914 года, в свою очередь подтолкнувшей к мобилизации Германию, а Европу – к войне [Фей 1934:307] [9] Фокус внимания более поздних исследователей смещается с непосредственно фактора мобилизации на решения, предварявшие ее объявление. См., например, [Lieven 1983, chap. 5]. . Его самым непримиримым оппонентом являлся Бернадотт Шмитт, признававший важность проливов для России, однако же настаивавший, что ради них она не готова была спровоцировать глобальный кризис [Schmitt 1930, 1: 98]. И если упомянутые монографии касались вопроса проливов лишь вскользь, то подробные работы Уильяма Лангера и Роберта Кернера были специально посвящены именно ему [Langer 1928; Kerner 1927–1928]. Тщательно исследуя дипломатические аспекты событий эпохи, эти авторы, однако же, вовсе не касаются более широкого контекста образования самой российской политики. Противостояние ревизионистов с антиревизионистами продолжилось и в 1930-е годы: к уже опубликованным ранее с обилием купюр немецким и рассекреченным большевиками царским документам прибавилось огромное количество свежих материалов из британских, французских и австрийских архивов вкупе с более полными изданиями советских документов. Соответственно, последовавшие научные труды, вроде работы Гарри Говарда, отличались значительно большей фактической доказательной базой, в меньшей степени зависели от субъективных суждений мемуаристов, сохраняя при этом повышенное внимание к дипломатической стороне вопроса [Howard 1931].

В Советском Союзе первое поколение большевистских историков описывало императорскую Россию в сугубо негативном свете, пусть и расходясь порой в дефинициях самого «империализма», присущего тогдашней России [Rieber 1993]. Тогдашний корифей советской исторической науки М. Н. Покровский трактовал желание царской России заполучить контроль над проливами как один из весомейших факторов, приведших к войне [Покровский 1926]. Некоторые его коллеги – скажем, Е. А. Адамов или Я. М. Захер – были менее категоричны в оценках намерений царского правительства и не считали вопрос о проливах ключевым эпизодом, спровоцировавшим дальнейшую военную эскалацию [10] См. вступительную статью профессора Э. Д. Гримма ко второму тому критического двухтомника секретных документов царского МИДа под названием «Константинополь и проливы» [КП: 4-112]. См. также [Захер 1924]. . Так или иначе, это были работы весьма ограниченные как по объему, так и в идеологическом плане, строго вписанные в рамки ленинизма.

В советских работах тридцатых – сороковых годов, выдержанных в более националистических тонах, проливам уделялось куда менее внимания: историки сталинской эпохи подчеркивали совершенную неподготовленность царской России к Первой мировой войне, а также эксплуатацию ее народа и ресурсов более развитыми западными капиталистическими странами. Данный период советской исторической науки оказался относительно неплодотворным ввиду как жестких идеологических требований, выливавшихся в довольно предвзятые исследования, так и труднодоступности даже для советских ученых необходимых для работы материалов [Нарочницкий 1981: 330–331; Шацилло 1968: 11–12].

На фоне хрущевской «оттепели» вновь стали появляться различные трактовки и оценки, напоминавшие дискуссии двадцатых годов. Поскольку научные работы вплоть до окончания советской эпохи в большинстве своем опирались на солидный фундамент архивных источников, они высоко ценились среди западных ученых вне зависимости от идеологических установок их авторов [Rieber 1993: 388–389]. Среди таковых в особенности следует отметить работы А. В. Игнатьева, И. В. Бестужева, В. И. Бовыкина, В. О. Дякина, В. А. Емец, Ю. А. Писарева и А. Я. Авреха [11] См. [Игнатьев 1962; Бестужев 1961; Бестужев 1965; Бовыкин 1961; Дякин 1988; Емец 1977; Писарев 1985; Аврех 1981; Аврех 1989]. . Для целей же данного исследования наиболее полезна оказалась работа «Русский империализм и развитие флота» К. Ф. Шацилло [Шацилло 1968], тщательно изучающего дипломатические шаги русского правительства, их влияние на возрождение флота после его гибели в Русско-японской войне, не забывая при этом и о роли Думы в этом процессе. Кроме того, Шацилло проясняет отношения между Министерством иностранных дел, Морским министерством и царем, приводя примеры сотрудничества министерств ради достижения общих целей. Вместе с тем Шацилло превратно трактует взаимосвязь между формированием внешнеполитического курса и неправительственными группами, преувеличивая внешнее влияние на государственную политику; ему также не удается прояснить и менявшийся характер военногражданских отношений, на которые оказывали влияние самые различные обстоятельства.