Дмитрий Губин - Въездное & (Не)Выездное

Это были чудовищные, кошмарные, богатые сараи, построенные явно вне воли казахского самодержца, не говоря уж про Курокаву. Я такие кирпичные амбары в тысячу метров, щекочущие подмышки друг другу, наблюдал возле российских областных центров еще в эпоху первичного воровства капитала.

Но местные люди строили эти дома так, как они хотели; и, несомненно, жили в них; и жили так, как хотели. Это была их жизнь – с ресторанами всех кухонь мира под окнами, с микрофонами и сценами в каждом ресторане, и на каждой сцене орало, закладывая всем уши, шоу, – и для них это было очень и очень круто.

И тут я вдруг стал замечать и другое. Как модерновые, роскошные здания с отличной современной скульптурой на опоясывающей лужайке, придуманной, чтобы поваляться, побегать, устроить пикник, отгораживались коваными заборами в позолоченных финтифлюшках – чтобы никто не смел и близко подойти. И это была не воля Назарбаева, а желание тех, кто хотел просто жить красиво, как эта красота ему представлялась. И на отличном современном мосту, изогнутом как лук, висели брежневскими фигульками какие-то советские светящиеся украшеньица, потому что ведь нельзя было такой замечательный мост не украсить.

И вот именно тогда я понял, почему Россия и Казахстан – это одно и то же, просто в чуть разных эстетических вариантах и вариациях.

Я как-то легко, как воет на луну волк, понял, в чем суть того, что мы называем «Азией». Она не просторы, не степь, хотя и это – потому что по просторам воля одного человека может катить долго, без сопротивления, бескрайне, пока не упрется в горы, море или волю другого такого человека.

Азия – это когда монарх, правитель и его правительство действительно есть единственный европеец, единственный тот, кто может и должен противопоставить местному грубому вкусу тонкий заимствованный. Он насаждает этот вкус, как сажают картошку или кукурузу, не обращая внимания, растет или не растет и уничтожая походя, как сорняк, все, что могло бы быть альтернативой.

А отказаться от власти царя, батыра, хана, довериться народу, выборам, общему вкусу – значит, никогда не построить ничего, лишь загадить, залепить сараями, разворовать, потому что такой уж у нас народ, а другого нет.

Простите, если я сгущаю, – но в сущности, именно так.

Вот почему азиатскому народу надобен азиатский царь – и наоборот.

Что и делает конструкцию невероятно устойчивой.

По сравнению с Европой – эта конструкция убога, конечно. Однако существует себе из века в век.

Нет ничего вокруг, степь да ветер, ветер да степь, и стоит в той степи хрустальный дворец, а во дворце царь живет, спи, мой Ревзин, спи-усни. Мы все умрем, а царь все будет жить.

«Боржоми» в России, спустя 5 лет после русско-грузинской войны, разрешили, а вот напоминающего Савонаролу Онищенко сняли, и между этими двумя событиями, несомненно, есть внутренняя связь (как есть историческая связь между Савонаролой и Онищенко).

Стадион в Петербурге, ради которого когда-то призвали Курокаву и ради которого снесли уникальный Кировский стадион (единственный в мире, представлявший собой стадион в жерле рукотворной горы!), все строят-строят, никак не достроят, и этой бесконечной стройке, похоже, не рады даже те, кто на ней сказочно разбогател.

Оба царя – и наш, и казахский – живы, и собираются, надо думать, жить вечно.

Tags: Баку как гремучая смесь Парижа и Дубая. – Баку как столица-на-нефти. – Баку как шик, блеск и красота.

Предупреждаю. Хотя еще лет десять назад Баку, мягко говоря, не впечатлял, зато сейчас любой прилетевший сталкивается непременно:

а) с культом Гейдара Алиева: аэропорт имени Алиева, гигантский портрет Алиева из цветов на празднике цветов, дворец имени Алиева (бывший дворец «Республика»);

б) со старым городом с его улочками-закоулками (где снималась «Бриллиантовая рука» – знаменитый эпизод с «шьорт поберьи»!);

в) с принципиально другим, чем в Европе, типом толпы, особенно на окраинах: мало женщин и много громко разговаривающих, идущих в обнимку мужчин (что означает доминанту мужского братства);

г) с километрами мрамора и песчаника, в который в Баку сегодня упаковывают, как в подарочные коробки, стандартные «сталинские» и гнусно стандартные «брежневские» дома;

д) с лондонскими кэбами-такси, которые крашены в фиолетовый цвет, отчего их зовут «бадымджанами», «баклажанами»;

е) с десятирядными автобанами и строительством развязок и тоннелей, с возведением нигде в мире не виданных небоскребов (хотя иногда – виданных, поскольку в Баку есть и дубайский «парус», и половина лондонского «огурца»);

ж) с разговорами о нефти, о «соглашении века», подписанным Гейдаром Алиевым в 1990-х, в результате чего к бакинской нефти допустили иностранцев, и в Баку потекли деньги. Эти деньги стирают, как ластиком, советский Баку и отчищают досоветский.

Все это так.

Но главное – я не знаю другого города, который бы за несколько лет превратил себя в город-символ и сделал это с немецкой точностью, с восточной роскошью и, самое главное, с какой-то сладкою негой.

Сегодняшний Баку ошеломляет и влюбляет.

Баку – это южный житель, который вальяжно-лениво, как Онегин в театре, спускается к Каспийскому морю с холмов по естественному амфитеатру рельефа. Зависает в кафе и кебабных (их тут тьма), а также в заведениях с названиями Kolobok, Çudo-Peçka и Vkusnяşка, поскольку кириллица на улицах запрещена. Можно спускаться по Гоголя, можно по Бюльбюля, неважно: любой маршрут пересечется с пешеходной улицей Низами, которую все по древней привычке зовут Торговой. Там, на Торговой, прямо в небе висят гигантского размера люстры, там особняки-дворцы и фонтаны (фонтанов есть целая площадь), там прошло детство физика Ландау… Хотя, конечно, во времена Ландау не было подземных переходов с эскалаторами, а под ногами Ландау не лежал мрамор в виде морских волн, намекающих, что набережная внизу идет параллельно Торговой… И если продолжить спуск, то выйдешь к грандиозному морскому бульвару, над которым, словно нефтяная вышка, царствует парашютная вышка, – увы, ныне лишь геодезический ориентир.

Это краткий абрис, обобщающая схема, а начинать знакомство с Баку лучше всего в ночи и в стороне от сцены. Возьмите автомобиль, и – в ближний пригород. Вам нужно место, называемое Йанар Даг. Понятно, что «даг» – это «гора»: Аю-Даги, Капетдаги – слышали с детства. А «йанар» значит «горящая». И вот вы тащитесь в пробке, потому что в Баку всюду пробки, ведь плох бакинец без «мерседеса» – и за окном мелькают мелкие бесы придорожной торговли, смущающие бедноту, и висят в сетках, словно картошка, футбольные мячи, и мужчины застыли у входа (в любом углу исламского мира такого полно). И вы паркуетесь у какого-то шлагбаума, за ним какая-то, по виду, геологометеостанция. И со вздохом идете по тропе, потому что горы не предвидится. И вдруг застываете. Потому что горит склон холма. Метров в пять огненная полоса. В абсолютном мраке. В России так горит сухая трава, когда мальчишки ее поджигают. Но тут горит ярче и не трава. Тут три тысячи лет горит газ, пробивающийся из-под земли. То есть ты видишь ровно то же, что видели кочевники три тысячи лет назад (пребывая в том же ошеломлении).