Виктор Бронштейн - Лабиринты судьбы. Между душой и бизнесом

Вскоре я перешёл в основном на самолечение ими. Собственно, для поколения наших родителей и бабушек это не большое диво. Когда-то пиявки свободно продавались в большинстве аптек. Считается, что они не могут навредить. Но и это не совсем так.

Однажды, при дискомфорте в груди, я поставил аж восемь пиявок в область сердца, думал, разжижу кровь, говорят, очень полезно, но вызвал страшную аритмию. Пульс был далеко за сотню. Аккуратно, не наклоняясь, я всё-таки собрался на улицу, была ночь. И за час похода, вначале не быстрого, а потом всё быстрей, пульс всё же восстановил.

Но что-то основательно нарушилось, и аритмии начали мучить через день и каждый день, причём снимать их становилось всё труднее.

Обращаться к врачам – это систематические таблетки или абляция. Причём последнее – это хоть и эндоскопическая, но всё же операция. И, как каждая операция, очень хлопотная и небезопасная.

Спровоцировал я аритмию нетрадиционным лечением – пиявками, нетрадиционным способом решил и вылечиться. Нашёл известных в городе иглотерапевтов во втором поколении, восточных кровей. Попробовал, и… стало явно хуже. Поэкспериментировал! Не пора ли сдаваться кардиологам?

Но, видя тщетность иглотерапии, врач добавила обкалывание одной или двумя ампулами препарата совершенно загадочной для меня в ту пору гомеопатии по акупунктурным точкам. И приступ аритмии как рукой сняло, причём опять с началом приёма пищи. Поездил я ещё к врачу пару недель для закрепления эффекта, и всё вернулось к первоначально стабильному состоянию, с очень редкими и лёгкими приступами, снова снимаемыми ходьбой. Ура! Опять пронесло без подсадки на химию и тем более операции.

В таком режиме пролетело ещё лет пять. Изредка я заезжал поставить неболезненные подкожные уколы по точкам, а иногда рассасывал гомеопатические гранулки. Чудом гомеопатии оказались коэнзим, убихинон и курарник.

Но как-то раз, изрядно измотав нервы разводом, всю тяжесть коего жена вылила на десятилетнюю дочь, в самолёте выпил я для успокоения сто граммов водки и почувствовал сбой. Тогда и решил впервые попробовать химию. Попробовал – помогло!

Но! Гомеопатия после этой поездки как будто обиделась на измену и помогать стала намного хуже, да и удар по нервам был нешуточный: дети – после горя с Андреем – самое больное место. Этим и воспользовалась жена при разделе имущества. После развода не раз приходилось снимать аритмию таблетками, но, к счастью, не чаще чем раз в две – четыре недели. Следующий виток этой неприятности пришёлся на момент, когда улеглась юбилейная суета с яркой и запоминающейся поездкой по святым местам, растаяли, как туман, праздничные лица и святые лики. В душу закралась депрессивная смута, сродни послеинститутской.

Бизнес идёт ровно. Средств уже давным-давно хватит на все мои затеи и потребности, останется и жене, и детям, и внукам, но при одном условии: если смогут пусть даже не наращивать, но хотя бы сберегать созданное мной, что само по себе тоже непросто, особенно в российской непредсказуемости, граничащей со смутой.

Дочь учится в Англии, старший сын самостоятельный – в Москве, младший уже в общем-то тоже переходит из подросткового в юношеский возраст, и жизнь у него всё больше отчуждается от меня, приобретая собственные контуры. Со второй женой – матерью двоих уже подросших детей в разводе, близкая приятельница в ту послеюбилейную пору, увы, и сама, как выяснилось, склонна к депрессии и сколько-то лет назад буквально переболела ею, доведя себя до опасной черты. Может быть, депрессия, при близком общении, заразная болезнь? Кто знает… А главное – это то, что не было в тот момент ни мечты, ни маленьких, постоянно нуждающихся во мне детей или внуков, да и по-настоящему любимой – тоже. Те чувства выплеснулись стихотворением «Мечта о мечте»:

У Лермонтова это состояние выражено в стихотворении «Дума» двумя замечательными строчками: «И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, как пир на празднике чужом…»

…Чувствовалась какая-то важная черта, за которую переступить не так просто. И здесь я понял, что приближалась, вдруг приобретшая мистическую окраску, дата, когда мы должны были сравняться день в день, минута в минуту по возрасту с моим многолетним другом и родственником Геннадием Гайдой, ушедшим из жизни около трёх лет назад, немного не дотянув до шестидесяти одного года.

Я помимо воли высчитал даже календарный день, когда мне, как и ему, если, дай Бог, всё нормально, будет также шестьдесят лет, восемь месяцев, двадцать четыре дня. С возрастающей тревогой ждал я приближения этой минуты. Было как-то до ужаса странно, что я должен вдруг стать старше него. Ведь такого в нашей с ним жизни почти за пятьдесят семь лет, которые мы одновременно гостили на планете Земля, никогда не было и, казалось, быть не могло.

Не раз на моих юбилеях и днях рождениях «старшой» вспоминал запечатленную им в четыре года картину. Его отец – водитель самого великолепного после войны автомобиля марки ЗИМ – привёз пищащий свёрток, то есть меня, из родильного дома. За эти годы я привык к тому, что Генино надёжное плечо было рядом, и всегда он шёл на три шага впереди меня: и с девушками, и с армией, и с женитьбой, и с поэзией, и с литературоведением. И это несмотря на то, что он, как говорится, университетов не оканчивал, а в них преподавал. И действительно, если он, не имея высшего образования, выступал перед студентами или преподавателями, то его часовое выступление иногда продолжалось часа 2–3 и, что уж вовсе удивительно, с него не сбегали даже непоседливые студенты.

Единственное – в бизнесе он безусловно признавал мой производственный опыт и купеческие гены предков по далёкой от него еврейской линии.

Но во всей фирме отчитать меня по-свойски мог только он, чем и пользовался изрядно, иногда перебарщивая. Кто-то даже зло пошутил, что шестёрка туза берёт, как в одной из карточных игр. Не мог он просить только что-нибудь для себя. И великая скромность, и гордость были присущи ему как истинному аристократу.

Здоровье у него всегда было отменное. Он единственный из огромного круга приятелей юности прошёл медкомиссию в подводный флот на атомную лодку и отслужил за это добавочно «премиальный» год. Только Гену я мог представить рядом в самые ненастные дни. Например, в дни тяжёлой болезни или даже ухода из жизни.