Петр Дружинин - Идеология и филология. Т. 3. Дело Константина Азадовского. Документальное исследование

Первое письмо, которое дошло по назначению, было написано в Вологде 15 июня, на следующий день после отправки этапа из Ленинграда, на клочке бумаги – вероятно, единственном, который удалось раздобыть, а отправлено, как гласит штемпель, из Архангельска 17-го. Казалось бы, при чем здесь Архангельск – ведь чтобы попасть из Ленинграда в Свердловск, не надо заезжать в Архангельск! Все это означает, что какой-то добрый человек подобрал письмо в Вологде, садясь на архангельский поезд, и уже по прибытии отправил его по указанному адресу. 24 июня письмо, судя опять-таки по штемпелю, прибыло в Ленинград и 25-го числа оказалось в руках у Лидии Владимировны.

15 июня, Вологда

Мамочка, меня везут через Свердловск в Магадан. Этап может быть долгим (около месяца), поэтому не волнуйся, если от меня долго не будет вестей. Все, как видишь, делается сознательно, намеренно и последовательно.

Обо мне, ради Бога, не беспокойся. Я напишу сразу же, как только будет возможность.

Надзорную жалобу в Верх. Суд я не отправил, так как не знаю, сочтет ли это адвокат [Е.С. Шальман] (и все вы) целесообразным. Мне неясно, какая тактика наиболее уместна на данном этапе. Напиши мне все это в первом же своем письме ко мне.

Мне лично кажется, что адвокат мог бы использовать экземпляры моей жалобы (и без моей подписи), апеллируя в разные инстанции (Прокуратура РСФСР, Отдел идеологических вопросов в связи с разбором жалоб по уголовным делам при ЦК КПСС – узнай, кстати, что это за отдел, газета «Правда» и т. д.).

Жалобу из Л[енингра]да в «законном порядке» я не отправил, между прочим, и потому, что она просто-напросто не дошла бы.

Обнимаю тебя крепко-крепко. Все время думаю о тебе. Держись.

Второе из писем, дошедших до Ленинграда, было выброшено из вагона на стоянке в Байкальске Иркутской области 4 июля, но отправилось оно оттуда почтой только 17-го числа. А вечером 22 июля его уже читала Лидия Владимировна.

Мамочка, родная моя,

сегодня, 4 июля, я прибыл и на несколько дней остановился в родном Иркутске. Видимо, конечной цели своего пути я достигну не ранее 1 августа.

Этап протекает быстрее и спокойнее, чем это обычно бывает. Много, конечно, бытовых неудобств, но все это мелочи. Главное теперь, в какую колонию я попаду и как я там устроюсь.

Я писал тебе последний раз 15 июня, не знаю, получила ли ты это письмецо. Считаю нужным еще раз повторить, что все мои надежды связаны теперь с Москвой и только с ней. Надзорной жалобы в Верховный суд я не отправил, т. к. не хотел этого делать без консультации с московским адвокатом. Хотелось бы также знать, знакома ли ты с текстом моей надзорной жалобы. Мне кажется, теперь вы все, прежде всего адвокат Ш[альман], должны действовать самостоятельно.

Ежедневно думаю о тебе, о всех проблемах, с которыми ты вынуждена управляться в одиночку, и очень страдаю от отсутствия вестей. Как ты себя чувствуешь в это лето? Кажется, в Л[енингра]де не слишком душно? Навещают ли тебя друзья и знакомые?

Конечно, особенно тяжела мне мысль о невозможности видеть тебя полтора года, целых полтора года. Но что тут можно поделать?? Моя командировка на Колыму – завершающий (надеюсь!) удар, который нанесли по мне любящие меня питерские органы. (Можно ли оспаривать это, требовать возвращения на местную зону? – не знаю.)

А, может быть, этот акт каким-то образом направлен и против тебя – в отместку за твои решительные и целенаправленные действия.

Как С[ветлана]? Если ты поедешь к ней, то передай ей от меня самые нежные слова и мою уверенность в том, что она сохранит себя сквозь все тяготы женского «общака»…

Целую тебя. Будь здорова и благополучна.

P.S. Адвокат Р[озановский] – трус, ничего, решительно ничего он для меня не сделал, разве что окончательно дезориентировал меня накануне суда. Ничего не плати ему сверх – деньги, возможно, еще понадобятся и мне, и Св[етлане], особенно когда мы вступим во вторую половину срока.

Третье письмо с этапа – единственное в конверте, заполненном рукой Азадовского, – прибыло по адресу: Ленинград, ул. Жуковского, д. 6, кв. 6, Б.К. Филановскому (для Лидии Владимировны). Отправитель же указал свои данные следующим образом: г. Чита, Главпочтамт, до востребования, Н.А. Бестужев.

Это письмо не только самое пространное, но и самое свободное из всех, написанных Азадовским за время заключения. Он не думал о цензоре, который будет читать письмо перед отправкой, даже наоборот – должно быть, наслаждался вырванным у судьбы моментом свободно высказаться. Писалось письмо, как можно видеть, не в один момент: откладывая его отправку (а может быть, просто не имея такой возможности), он дописывал абзацы до того самого момента, как поезд остановился на какой-то станции.

Судя по почтовому штемпелю, это была станции Архара на Транссибирской магистрали (райцентр Амурской области). Конверт был выброшен на платформу через оконную щель, и неведомый человек поднял его и опустил в почтовый ящик. 12 июля письмо отправилось почтой в Ленинград, 18-го числа было доставлено Борису и Татьяне Филановским, а 20 июля Лидия Владимировна уже смогла его прочитать.

10 июля 81 г.

Мамочка, вчера мы проехали Читу и приближаемся к Хабаровску. Завтра меня высадят (либо в Хабаровске, либо в Биробиджане), и где-то до 20-го числа я рассчитываю прибыть в М[агада]н. Не волнуйся, если ты не получаешь от меня писем. Я стараюсь писать тебе при любой возможности (это, кажется, четвертое письмо, которое я пишу тебе после 14 июня), но возможности мои очень ненадежные, и доходят ли до тебя мои письма, – не знаю. Во всяком случае, я в каждом письме повторяю самое основное из того, что касается моего дела: 1) надзорные жалобы в Верховный Суд РСФСР я из «Крестов» не отправил, 2) один экземпляр я попытался отправить тебе с тем, чтобы ты его перепечатала в 10 экз. и использовала так, как вам покажется целесообразным; мне очень важно знать, получила ли ты его? 3) считаю, что вы теперь должны действовать без оглядки и расчета на мою инициативу, которая и в «Крестах» – то была всячески ограничена, а уж теперь…

Чувствую я себя нормально, хотя путешествовать по пересылкам, конечно, утомительно. Вообще, прошу тебя за меня не беспокоиться, ибо я уже достаточно освоился в этой новой и специфической среде. С питанием тоже все благополучно: в общем, кормят. Другое дело – на зоне. Для того чтобы там как-то прожить в нынешних условиях, необходимо иметь наличные [что правилами режима запрещено. – П.Д. ]. Это не только питание, диета, но и освобождение от работы, досрочное освобождение и многое другое. Как только и если найдется «канал», я дам тебе знать. Вообще, как я убедился, деньги делают здесь абсолютно все, и будь я рядовым зэком, я бы уже в декабре – январе, не сомневаюсь, вернулся бы в Л[енингра]д. Но увы: меня, это совершенно ясно, сопровождают всякие негласные инструкции и указания. (Поэтому и роль денег в моем случае ограничена, хотя все равно очень велика.)